были освящены на могиле Ксении Петербургской. Процедуру батюшка проделал семь или десять раз. Первые три дня ежедневно, а затем через несколько дней. Одновременно он читал молитвы и Евангелие. В молитвах обращался о выздоровлении Оли к Господу, Богородице и святым.
Но однажды отец Василий подошел к матери и сказал, что ему было видение. Оля выздоровеет, но проживет со дня выздоровления ровно двадцать лет. Именно столько ей было отпущено Богом в этой жизни.
Мать тогда восприняла эти слова не более, как радость: «Доченька останется живой!» Оля выздоровела, стала верующей. Мать в ней души не чаяла. Но не забывала и о дате выздоровления дочери, которая все чаще и чаще напоминала о приближающемся исходе жизни Оли. Так оно и случилось: самолет, в котором летела Оля, разбился именно в Пасху, как было предсказано о судьбе дочери.
После рассказа о встрече с матерью Оли, Андрей Петрович поведал мне, что по состоянию здоровья он уже не летает, в конце концов женился и имеет двоих пацанов. С женой живет хорошо, но об Оле забыть не может. Сейчас он возвращается из отпуска, прилетел сюда, возможно, в последний раз, положил на могилу Оли ее любимые цветы. И никто в жизни уже не называл его «летателем».
– Перед тобой, Леня, человек, который сегодня прощается с Севером, с Арктикой, прощается со своей любовью, прощается с авиацией. Все, что было радостным, светлым в моей жизни, остается позади. Возраст, здоровье – штуки жестокие. Я их ощутил внезапно, как снег. Встал как бы однажды утром и увидел, что вокруг все бело… Расставание с прошлым – самая сильная для меня душевная драма. Конечно, я переживу ее. Но как мне продолжать жить на материке, если я ощущаю там себя в положении гостя? Да, Леонид, я покрестился, как хотела Оля, стал верующим. И знаешь, мне кажется, я ее понял. В жизни Оли был стержень, которого нам не хватает. В ее жизни был сам Бог. Глупые мы, люди, живем и не знаем, какое счастье в вере можем обрести. Оля нашла его.
Я еще никогда ни у кого не видел на лице столь резко выраженного страдания. Показалось даже, что Андрей Петрович плачет без слез.
– Такая получается петрушка, – с печальной усмешкой произнес Андрей Петрович. – Такая произошла метаморфоза с бывшим баловнем судьбы. Однако, пора двигаться в порт, – добавил Андрей Петрович, поднимаясь потягивающимся движением с кресла.
– Спасибо, брат, за терпение, с которым выслушал меня, – с этими словами я ощутил крепкое рукопожатие Андрея Петровича. – Поверь, у меня полегчало на душе. И все равно запомни: несмотря ни на что надо любить жизнь, надо поддерживать в себе угасающий оптимизм, оставаться борцом. И постараться верить в Бога. До свидания, Леня, может, еще свидимся, если повезет.
Я хотел спросить у Андрея Петровича его адрес, но тот уже вышел за дверь номера. С его уходом я ощутил вокруг себя холодную пустоту. За несколько часов общения Андрей Петрович успел стать для меня близким человеком. И теперь мне было очень-очень грустно.
Я встал, подошел к окну. Наступающий день замел остатки недавней пурги, окрасил небо прозрачной голубизной. Из-за впадины между далеких сопок выглянул краешек поднимающегося солнца. Застывшими замерзшими птицами сидели на взлетном поле самолеты, около которых уже двигались люди.
Переведя взгляд на дорогу, ведущую в сторону аэропорта, я увидел на ней удаляющегося мужчину с чемоданом в руках. Шел он не спеша, чуть ссутулившись, но держа голову прямо.
Вот мужчина остановился, поставил чемодан рядом и оглянулся назад в сторону поселка. Я сразу узнал в нем Андрея Петровича. Несколько минут он всматривался перед собой, словно пытаясь найти последнюю ниточку, соединяющую его с пока еще реальным прошлым. Затем Андрей Петрович медленно двинулся дальше. Еще два-три раза обернулся, пока совсем не скрылся за уклоном дороги.
ВИЗИТ К КОЛДУНЬЕ
Пять лет жизни на Крайнем Севере пролетели для меня как один день. И если бы не здоровье детей, я посвятил бы Арктике больше времени.
После романтической журналистской работы в условиях вечной мерзлоты газетная жизнь на материке несколько потускнела, стала более однообразной. Меня стали приучать к более упрощенному и строгому слогу, не докапываться до душевных пристрастий людей. Во всех материалах должна была присутствовать направленность, связанная с задачами партийных съездов и конференций. В такой работе прошли десять лет.
Встряхнула меня от затянувшейся обыденности случайная поездка к родственникам в древний Владимир. Прошел я по старинным улочкам, полюбовался на небесно чистые церквушки, побывал на службе в знаменитом Успенском соборе. И вдруг понял, что в мое сердце, в мою душу вошло что-то новое, пока непонятное, может быть, даже более ценное, чем неповторимая северная романтика. Во Владимире я как бы уловил запах родной русской истории, в отличие от Дзержинска, родившегося на потребу социалистической экономики, перенасыщенного химическими заводами, проросшего однообразными коробками архитектурных сооружений.
Перебраться во владимирскую областную газету было делом времени. Здесь оценили мой прошлый опыт. Обком партии дал мне «добро» на работу в его «ручном» издании. И хотя квартирный вопрос решался крайне сложно, со временем удалось перевезти во Владимир семью.
Начавшаяся взрывная перестройка привела к тому, от чего нас отучали долгие годы. Во Владимире стали снова открываться православные храмы. Я ходил то в один, то в другой, ощущал их непонятную притягательность, но не мог отвязаться от мысли, что вера – явление больше надуманное, чем необходимое и жизнеутверждающее. Быть может, поэтому я продолжал оставаться некрещеным.
В 1991 году через Владимир по пути в Дивеево переносили мощи святого преподобного Серафима Саровского. В Успенском соборе, где для мощей была сделана остановка, выстраивались огромные очереди. Требовалось несколько часов, чтобы пройти каких-то сто метров, поклониться и приложиться к останкам святого. Совершив это действо, я так и не понял его глубинной сути. Поклонение мощам напомнило обычный языческий обряд. Уходил я от собора с холодным и непонятным чувством, оживленным лишь сознанием того, что мне удалось стать одним из участников этого всенародного события.
Как и многие из моих соотечественников, испытывая духовный голод после долгих лет воинствующего атеизма, я бросился в пучину духовных исканий. Сначала я поверил в демонизм Кашпировского, затем окунулся в лазаревскую «Диагностику кармы». Какое-то время посещал сеансы украинского экстрасенса, который брался лечить даже неизлечимые болезни. Написал даже для газеты о нем несколько хвалебных статей. И если раньше я пытался постичь тайну жизни через литературу, искусство, диалектическую философию и политическую экономию, то теперь, поглощая запоем массу «интересных» книг и встречаясь с «просвященными»
