понятии можно строить мир, полный чуткости, красоты, жизни, или – столы и скамейки и ничего другого, мертвая вещь. Он ничего не видел в дереве кроме того, что из него можно сделать; как герой Диккенса, который смотрел на стадо баранов и говорил: ходячие отбивные… Ничего другого не видел; он видел в живых существах только мясо, которое он будет жрать, когда они будут мертвы.
Даже не доходя до такой крайности, человек не всегда видит вещи глазами святого, то есть так, как Бог видит их; или – глазами художника, который прозревает и добро, и зло. Тут и ответственность, мне кажется, художника: он может видеть вещь, видеть уродство, грех, зло, может их выразить – и это будет правдой положительного значения или будет порнографией; и не всегда знаешь, что будет, потому что все зависит от данного человека. Есть целый ряд лиц в русской или всемирной литературе, жутких личностей, но они показаны так, что тебе это урок: ты уж знай!.. А другие показаны так, что думаешь: эх, здорово! Жалко, что у меня не хватает жульничества, бессовестности и т. д., чтобы так поступать – был бы богат или знатен!
Здесь вопрос вдохновения художника: с одной стороны, то, что он видит, а с другой стороны – вопрос его нравственного качества, потому что с точки зрения художника можно видеть то и другое, так же, как с точки зрения Бога можно видеть сияние благодати и ужас греха. Но художник не может делать этого различения, потому что это не его роль, иначе он делается Толстым: он будет говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости там, где надо говорить о красоте. Это два различных призвания, которые, как все в жизни, под руководством благодати могут быть благодатными – или нет. Но и духовная жизнь может обернуться бесовским рылом: мы это видим порой в сектах. Вот единственное, что я могу сказать.
Может ли еще молиться современный человек [70]
Мне предложили тему: «Может ли еще молиться современный человек?», и об этом-то я и буду говорить, но несколько выйду за рамки самой темы.
Считает ли человек, что он молится или что не молится, думает ли он, что может молиться или что условия современности отняли у него эту способность – человек молится, разве что нам думается, что молитва присутствует лишь тогда, когда мы вежливой, складной речью выражаем свое отношение к Богу и к мировым вопросам, разве что мы забываем, что молитва вырывается из сердца и что всякий крик нашего существа есть молитва. Разумеется, мы не осознаем, что молимся все время и настойчиво; на самом же деле мы в каждый миг обращены всей устремленностью нашего существа, порывом (порой сломленным, когда наше сознание и наше сердце разделены), к каким-то целям, к каким-то желаниям. И я думаю, очень важно нам осознать, что предмет нашей молитвы и тот, к кому обращена эта молитва – не всегда Бог.
Когда мы обращаемся к Богу за помощью и одновременно всем существом желаем, чтобы эта помощь не пришла, чтобы путь искушения не закрылся перед нами; когда, подобно блаженному Августину [71] мы говорим: «Даруй мне целомудрие, но только еще не сейчас»; когда устами мы просим помощи Божией, а сердцем остаемся Ему чуждыми; когда мы желаем добра и вместе с тем всем существом надеемся, что успеем творить добро когда-нибудь позднее – все это свидетельстует не только о нашей внутренней разделенности, все это – молитва, которая не только не обращена к Богу, но обращена к князю мира сего и взывает: «Приди мне на помощь, поддержи меня на пути зла». Я думаю, что нам следует сознавать это гораздо более четко, чем мы это делаем, потому что это действительно так; и очень часто мы могли бы обращаться к Богу со словами: «Господи, прости!» гораздо более откровенно и честно, если бы сознавали, как часто мы обращаемся к врагу и просим его помощи! Я хотел бы дать вам пример из жизни, в котором есть, может быть, забавная сторона, но и столь трагичная одновременно.
На протяжении лет пятнадцати я занимался одним бродягой, который то поселялся у меня, то уходил на все четыре стороны; то появлялся и говорил, что у него нет работы, а значит, и денег, то из наилучших побуждений приносил мне в подарок что-то совершенно мне ненужное. Однажды ему взбрело в голову прийти на Пасху в православный храм; он пришел, и вот что он потом рассказывал:
«Стою я в церкви и вижу, как вы выходите из алтаря лицом к толпе и, обращаясь к ней, произносите: Христос воскресе! с воодушевлением, с убежденностью, которые меня изумили. Но тут я подумал: чего же удивляться, это его дело, ему за это деньги платят. Но тут толпа отвечает: Воистину воскресе! И мне подумалось: кричат старики, молодежи нет. Но оглядевшись, я вижу, что вокруг стоят молодые люди, которые от всего сердца, вдохновенно кричат: Христос воскресе! Воистину воскресе! Тут я почувствовал, что во мне что-то дрогнуло, – уж очень убедительна была эта молодежь. Но тут мне пришла мысль: если все это так, мне надо переменить жизнь!.. И тогда (продолжал он) я обернулся к дьяволу и сказал: «Ты мне столько раз помогал без всякой моей просьбы, когда мне не нужна была твоя помощь, – теперь-то помоги, на помощь, на помощь!» И с искренним, совершенно естественным возмущением он закончил: «Негодник! Он и не подумал отозваться!»
Так вот, он попался, он попал в плен Христу, потому что дьявол его предал. Он не знал, что дьявол обманщик по природе, что если чего-то хочешь, бесполезно обращаться к дьяволу. Но этот пример показывает резко, грубо состояние, которое все мы, каждый из нас может обнаружить в себе. Это зов, обращение каких-то наших глубин к темным силам, потому что порой вопреки нашим убеждениям, нашим стремлениям, нашей воле, голод и жажда нашего сердца и наших тел обращается к ним. Я настаиваю на этом, потому что нам не предлагается выбор – молиться или не молиться; нам предлагается выбор – молиться Богу или с рабской мольбой, с протянутой рукой обратиться к князю мира сего, в надежде на подачку, которая будет обманна, потому что он всегда обманывает… Это мне кажется важно, потому что всю жизнь, постоянно, всегда нам придется разрешать эту ситуацию. И когда люди говорят: «Мы
