Индийский основатель буддизма родился около 560 г. до н. э. То было время, в чем-то напоминавшее наше: разворачивались настоящие баталии между различными учениями по вопросам об истоках, значении, цели жизни. Сиддхартха Гаутама, которому было суждено стать Буддой, т. е. Просветленным, был сыном и наследником богатого раджи из касты воинов и жил там, где теперь находится Непал. По легенде, с самого дня рождения отец ревностно оберегал сына от знания о том, что в мире существуют несчастья и скорбь. Но достигнув совершеннолетия, Гаутама несколько раз втайне покидал пределы дворца. Трое увиденных несчастных — нищий старик, окруженный рыдающими родственниками покойник и калека-горбун — навсегда изменили его судьбу.
Спокойный до того Гаутама пришел в необычайное волнение и стал задавать себе непростые вопросы. Какую цель или значение имеет жизнь человека, если в основе ее — страдание, если нищета и болезнь — не исключение, а правило, о чем рассказал Гаутаме дворцовый слуга, его верный товарищ в этих запретных прогулках? Зачем существует каждый отдельный человек, если конец у всех неизбежно один и тот же — таинственная, непостижимая смерть?
Терзаемый этими вопросами и не считая более возможным вести праздную, пустую жизнь, Гаутама под покровом ночи сбежал из дворца, оставив жену и сына, и в течение семи лет странствовал, переходя от учителя к учителю, желая найти у них ответ на свои бесконечные «почему?» Но достиг он просветления, сидя в одиночестве в глубокой медитации под священным фиговым деревом. Это изображение созерцательного человека, сидящего, скрестив ноги, открыв ладони и обратив взгляд внутрь себя — весьма распространенный мотив в азиатском искусстве, подобно образу распятого Спасителя в христианском искусстве.
Достигнув просветления, Гаутама, с тех пор прозванный Буддой, сорок девять лет бродил по дорогам Индии, читая свои проповеди. Он не стремился никого спасать, а рассказывал людям, как можно спастись самим. С этих проповедей началась махаяна, а из нее в свою очередь появился дзэн. Будда проповедовал срединный путь между крайностями. Учение его было исключительно психологическим и предполагало тренировку разума и тела, воспитание дисциплины и воздержания. Принципы этого учения сформулированы в Восьмеричном благородном пути правильной мысли и правильного поведения, пути, который при точном своем соблюдении должен помочь человеку избавиться от жадности, стяжательства, привязанности к самому себе и вещам (что, по мысли этого учения, и есть основная причина страдания). В конце концов человек должен прийти к полной свободе от абсолютно ложного, на взгляд буддистов, ощущения себя как отдельного существа, или индивидуальности, потому что оно воздвигает стену между человеком и всей остальной жизнью. Когда же человек достигнет этого состояния, он забудет о том, что такое страх, отчаяние или боязнь смерти.
Доступное всем, прагматичное, суровое и в то же время весьма толерантное учение Будды на своей родине уступило место более чувственной религии — индуизму, но за многие века укоренилось в других частях Азии, принимая специфику культур, в которых оно развивалось, подобно водам реки, отражающей в себе все сцены, происходящие на ее берегах. Таким образом, дзэн, или чань, как его называют китайцы, есть японско-китайская разновидность древнего учения. Китайцы посредством своей даосской философии обогатили дзэн своеобразной формой динамической медитации, состоянием «самоуспокоения» при сохранении бдительности, состоянием не пассивным, но и не агрессивным. Когда молодая, стремительно развивавшаяся Япония восприняла высокоразвитую к тому времени китайскую цивилизацию, пришедшую в эту страну не с мечом, но с миром, она заимствовала и китайский буддизм. Позже, в согласии со своей практичной, но в то же время тонко чувствующей и мистической природой, японцы смогли применить законы дзэн к явлениям своей культуры.
В связи с этим встает очевидный вопрос, не лежат ли истоки интереса американцев к дзэн, особенно к его тонким парадоксам, в нашей недавней оккупации Японии. Понятно, что вряд ли хотя бы с десяток американских солдат слышали раньше слово «дзэн», но несомненно и то, что это незнакомое явление подействовало на многих неизгладимо. Сначала, видимо, это было весьма опосредованное влияние. Не для одного человека старинные японские или китайские пейзажи, столь отличные от тех, к которым привык наш глаз, стали пропуском в мир дзэн. В эстетике этих стран асимметрия ставится превыше симметрии, а пространство понимается не как пустота, которую обязательно нужно чем-нибудь заполнить, а как объем, несущий нечто положительное в самом себе. Эти обманчиво простые произведения искусства, исполненные подчас несколькими штрихами туши разной толщины и направления, способны удивительно полно выразить самые тонкие нюансы, загадку и одновременно удивительную простоту жизни: птица сидит на ветке; далекие горы затянуты дымкой тумана; дерево сгибается под тяжестью снега; человек в таких пейзажах всегда изображается маленьким — не хозяином всего окружающего, а неотъемлемой частью целого.
Искусство чайной церемонии стало для западных людей самым точным символом духа этого противоречивого народа. Чайная церемония, призванная подчеркнуть все достоинства тишины, спокойной дружеской беседы, размышления о немногих простых, но по-настоящему прекрасных вещах, происходит в маленьких чайных беседках, внутреннее устройство которых должно наводить на мысль об изобилии пустого пространства. Идеальный пример абстрактной композиции, совершенно не известной на Западе до появления работ некоторых современных художников, — пустынный, созданный из камней и песка сад Рёандзи, описанный в III разделе нашей книги.
Чувство вневременности, которым проникнута чайная церемония, можно найти также на представлениях старинного японского театра Но. Однако и более зрелищный и популярный театр Кабуки воплощает трудноуловимые черты эстетики дзэн для тех, кто готов их воспринять. Сценическая пауза, длящаяся дольше, чем позволяют западные пределы получения удовольствия и удобства, когда ей не сопротивляются нетерпеливо, но просто позволяют «уйти», может быть прервана сильным, громким звуком; легчайшее трепетание веера в руках актера, чуть заметное движение ладони или стопы, которые вызывают бурю восторга у японских зрителей. Все эти утонченные моменты могут привести озадаченного западного зрителя на новые пути самопознания. И наконец, парадоксальную прелесть дзэн можно постичь через рваные, вызывающе короткие строки хайку или танка:
Дикие гуси не стремятся отбрасывать тени,
Вода не стремится сохранять их образ…
Наверное, нельзя дать исчерпывающий ответ, почему интерес к дзэн на Западе сейчас так высок, но и для Европы, и для Америки это неоспоримый факт. Дзэн сегодня — один из многих элементов культурного обмена между Востоком и Западом. Это долгожданное сближение, которое все увереннее набирает силу по закону притяжения противоположностей, возможно, со временем создаст основу для воплощения в жизнь нового старого идеала — общей мировой культуры, цивилизации человека. Незадолго до своей смерти талантливый японский художник и последователь дзэн Сабуро Хасэгава в одной из статей высказал мысль о новом, необычном японско-американском взаимовлиянии: «„Старая“ Япония новее, чем новый Запад, а вот новая Япония устарела даже больше, чем новый Запад или старая Япония». Он отметил, что современные японские художники стремятся к фотореализму, тогда как их коллеги на Западе все чаще обращаются к абстракции.
Пожалуй, не будет большой ошибкой сказать, что то же самое разочарование в иллюзиях, то же чувство, будто что-то не так в знакомом мире, которое затронуло интеллектуальный климат Японии, влечет сейчас многих людей западного мира к нетрадиционным, неаристотелевским способам познания жизни и значения существования каждой отдельной личности.
В своей небольшой книге «Врата восприятия», в главе о научном эксперименте с применением небольших доз наркотика мескалина Олдос Хаксли обратился к классическому диалогу, который обычно дают ученикам, делающим первые шаги в изучении буддизма. Молодой ученик спрашивает наставника: «Что такое Дхарма — Тело Будды?» (или в терминах, понятных западному человеку: «Что такое всеобщий Разум, или божественность?»). По замечанию Хаксли, наставник, «словно один из братьев Маркс, [4] отвечает: „Куст в нижнем саду“». Когда озадаченный ученик повторяет свой вопрос, то получает сначала чувствительный удар в плечо, а потом, на первый взгляд, столь же бессмысленный ответ: «Златогривый лев».
