Итак, послушание для нас должно быть таинством, посредством которого развивается духовный слух. И тогда, несмотря на то, что внутри нас могут происходить какие угодно бури, мы всегда сумеем расслышать тихий и кроткий голос Божий, который в то же самое время является и всемогущей энергией Бога Вседержителя. Всемогущая сила Божия отнюдь не является чем‑то яростным. В конце истории мира тихий глас Божий проявит себя как победоносный, потому что победа уже давно одержана Христом. Он не совершал никаких революций или политических переворотов, но был ведом, по слову пророка Исайи, как Агнец на заклание. У апостолов было всего два меча, да и те Он повелел вложить в ножны. Бог действует не так как человек, Он отдаёт Себя на заклание, не отвечая ни на одно обвинение и не оправдываясь. Если бы Он хотел избежать Креста, то ему следовало вести Себя иначе. Ему говорят: «Итак, Ты — Сын Божий?», и Он отвечает: «Да». Это единственный вопрос, на который Ему надо было ответить как‑то по — другому, и тогда Его бы не распяли. Но Он не боится, Он — Бог Всемогущий, и говорит слова, за которые Его распнут. Конечно, не потому что Он стремился непременно быть распят, а потому, что то была истина. Он знал, что говорить подобное означает идти на смерть, но раз это истина — Он исповедует её. Его ведут на Голгофу, и Он подчиняется, словно у Него нет силы воспротивиться. Ученики разбежались, знакомые стоят вдалеке, всем страшно. Власть в руках синедриона, Пилата и воинов, но Христос не ужасается того, что нас ужасает до смерти. И когда они уже избавились от Него и думали, что теперь спокойно могут праздновать Пасху и радоваться, вдруг приходит весть, что Его тело исчезло из Гроба. Но то не ученики украли тело. Ангел отвалил камень, когда Гроб был уже пуст. Как при рождении от Девы Он не нарушил её девства, так и Своим Воскресением из мёртвых Он не отменил закона смерти. Смерть существует и поныне. Для тех, кто не верит во Христа, вообще ничего не изменилось. Но изменение произошло как грандиозная революция космических масштабов, это самое великое событие со времени сотворения мира. Человек теперь может воскреснуть к прежней вечной нетленной жизни с Богом собственною силою, или, лучше сказать, силою Отчею в нас.
Итак, если вы способны почувствовать атмосферу того или иного автора, и при том у вас есть достаточный опыт в этой области, то вы не ошибётесь в своём суждении. Если же опыта не хватает, то вы по ошибке можете приписать произведение современного композитора Моцарту только потому, что этот музыкант стремиться сочинять музыку более или менее в том же духе, что и Моцарт. Надо отметить ещё и то, что дух того или иного произведения восходит к личности самого композитора, поэта, писателя. Зная дух автора и его творений, мы легко отличаем его от других. От той или иной личности исходит некий дух.
Нечто подобное мы наблюдаем и во Святой Троице. Отец, рождая Сына, именуется Отцом, но Он не является Отцом Духа Святого, происходящего от Отца иным образом, чем Сын. От Отца исходит Дух Святой, как, например, иногда в присутствии некоторых людей вы можете чувствовать сильную тягость, а находясь рядом с другими, вы чувствуете себя легко, и вам хорошо быть с ними. Присутствие демона также имеет свой специфический дух и энергию, даже если все очень искусно замаскировано. Стяжавшие способность различения духов немедленно определяют духовное явление, доброе оно или злое, от Бога мысль или нет, и даже то, что стоит за тем или иным человеком или творением. Есть много произведений искусства настоящих гениев, но которые с духовной точки зрения просто ужасны. Виртуозно исполненная музыка, живопись, поэзия, да и все, что угодно, могут при этом излучать откровенно демоническую энергию или нечто смешанное между добром и злом.
Я употребил слово «излучать», но когда Церковь говорит о Боге, то употребляется термин «исходить». Дух Святой исходит от Отца. И как Отец, Сын и Святой Дух едины, так и дух, присущий человеку, есть сам человек. Твоё слово и твой дух — это ты сам. Но когда мы говорим о Боге, то Его рождённое Слово есть Личность отличная от Личности Отца, и Дух Святый тоже есть Личность, исходящая от Отца. Конечно, для нас это непостижимо.
Вопрос: Отче, говорят, что находиться рядом с отцом Софронием было чем‑то необыкновенным. Благодать, живущая в нем, передавалась и тебе. Скажите, зависело ли это от открытости ему?
Ответ: Конечно. Чем больше ты любишь, тем более ты открыт, и чем более ты открыт, тем совершеннее сообщается тебе духовное состояние старца. Жить с духовным отцом — это учиться быть открытым. Но прежде, чем вверить свою жизнь другому, исследуй, является ли он подлинно кормчим, духовный ли он пастырь[97]. Читая письма отца Софрония к Бальфуру, видно, что в Пантелеимоновом монастыре было немало духовников, однако не все могли понять духовные переживания отца Софрония, и он в свою очередь не всем мог открыться полностью. Только встретив старца Силуана и распознав в нем искусного наставника, он вверился ему совершенно — он нашёл в нем то, что искал. Не всякому должно вверяться. На духовниках почивает благодать, они совершают служение в Духе Святом, и мы почитаем их, прибегаем к ним, но тем не менее не должно преувеличивать их способность. Должно чувствовать, кто и в какой мере способен тебе помочь. От каждого можно получить пользу: даже если духовник очень прост — спрашивая, прими слово и исполни.
Кормчий — это тот, кто знает путь и вниз до глубин ада, и обратно верх, и потому, как говорит преподобный Иоанн Лествичник, может и от самой бездны избавить душевный корабль[98]. Если ты нашёл духовно опытного наставника, готового и душу свою положить ради твоего спасения, то сможешь тогда и открыться ему, и чрез это тебе невидимо сообщается его благодатная жизнь. Чрез послушание мы живём во благодати, которая пока ещё не наша, но духовного отца. Мы привыкаем к ней, учимся распознавать и хранить её. Первый период духовной жизни заключается в переживании благодати, даруемой нам туне. Мы познаем, что жить во благодати — естественно для человека. Позже, совершая ошибки, мы теряем её, и вступаем во второй период — очень длинный и сухой, когда кажется, что благодать никогда не вернётся. Все тогда трудно, болезненно — Бог далёк и недосягаем. Благодать разбудила нас, пробудила веру, и исчезла… И вот живя в послушании, в духовной атмосфере пастыря, мы снова возвращаем её себе понемногу. Наверное, это также как стакан под водопадом, наполняющийся вновь чистой водою.
Вопрос: Получается, что прежде чем стать опытным, тебе уже приходиться давать оценку духовнику. Не парадокс ли это?
Ответ: Конечно, парадокс. Когда я сам впервые прочёл те слова в Лествице, то долго думал: «Ну как слепец, такой как я, может отличить пастыря истинного от неискусного?» И по сей день у меня нет чёткого ответа на этот вопрос. Думаю, что в то время люди были иными, их сердца и умы не были повреждены современным «образованием», вернее «без — образием», они жили и различали вещи интуитивно, не рационально. Мы же воспитаны по — другому: мы думаем, анализируем, подсчитываем, то есть работаем головой, а не сердцем. Чем более мы интеллектуальны, тем более рискуем остаться вне Бога[99]. И я жил так же, не обращая внимания на то, что говорит мне моё сердце. Более того, я по «смирению» думал, что прислушиваться к сердцу нельзя, что сердечное чувство — это страсть, с которой надо бороться, подавлять, что мне не дано отличить внутренний сердечный голос от шума страстей. Продолжалось это до тех пор, пока я наконец‑то не понял, что воюю против самого себя: стараясь быть смиренным, я гнал от себя смирение. Оказывается, моё «смирение» было совсем не смирение. Смирение — это видеть вещи так, как они есть. А реальность такова, что даже я, покрытый с ног до головы греховными язвами, являюсь образом Божиим[100]. Человеку присуща некая интуиция, подсказывающая верные решения. Эта интуиция внушала мне особое чувство по отношению к отцу Софронию, хотя умом я не понимал ничего. Вёл себя он очень просто, со мной был как со всеми, и я думал: «Этот старец — духовный отец, или обычный человек? Выглядит он как все…» Я, слава Богу, знал что святые смиренны, и внешне ничем не выделяются. Но откуда я мог знать, что такое смирение? Встречая смиренного старца, мы не знаем, то ли благодарить Бога за дар, то ли соблазниться его простотой. И я, не в силах различить тихого кроткого голоса Божия в своём сердце, без размышления предался отцу Софронию. Конечно, я и прежде думал о монашестве, но никогда не собирался становиться монахом в цивилизованной стране — я мечтал о пустыне, о жизни где‑то в Сахаре, в Гоби, в Калахари, даже Афон представлялся мне слишком близким, европейским. После первой встречи с отцом Софронием, я был тронут его добротой, внимательностью, искренностью; он сказал, что для меня двери открыты, однако я пока должен по его благословению ехать учиться во Францию. И уже там я вдруг заметил, что сердце больше не хочет ни пустынь, ни гор, но живёт мыслью о духовном отце. Остаться без него представлялось бедой и смятением. Не понимая умом происходящего, я почувствовал: раз мой духовный отец в Англии, я тоже должен быть там.
