К этому времени Никита выехал уже из убогой гостиницы у городских ворот Перинфа и снял просторное жильё при храме Святого Георгия над восточной гаванью. Но захваченные из Города деньги понемногу таяли, и Никита задумался над своей дальнейшей жизнью, которая недавно казалась ему просто подарком небес. Учительствовать во фракийской дыре ему решительно не хотелось, да и опасно было оставаться в такой близи от столицы. Двинуться дальше на запад, как думалось ему вначале, Никита не решался: не был он никогда ни в Македонии, ни в Элладе, ни тем паче на Сицилии, да и друзей там у него не водилось. Правда, можно было податься ко двору болгарского царя Симеона, привечавшего у себя учёных людей. Но мысль о том, что ему придётся ежедневно льстить самолюбию варвара, возомнившего себя василевсом болгар и ромеев, сводила Никиту с ума. Да и перейдя на службу к болгарину, он стал бы для единственного подлинного императора изменником и навсегда отрезал бы себе путь назад.
Поэтому после некоторых раздумий Никита решил остаться пока во Фракии, только найти себе убежище где-нибудь поближе к болгарской границе, там, куда, опасаясь внезапного набега, боятся заходить императорские чиновники. Страшась селиться в людном месте, он обосновался в маленькой пещере на берегу Эвксинского Понта, изредка покупая самую простую еду у пастухов. Здесь через два года наткнулись на него случайно императорские воины, принявшие его за болгарского шпиона, и отправили к стратигу Фракии, а тот — к императору Льву. Сразу же кто-то, видимо предатель Арефа, передал императору свиток с его давнишней речью у патриарха, выдав за собственноручное Никитино писание, которое якобы тайком умыкнул у того некий ученик. Много и других поклёпов было приписано ему — и против нынешнего патриарха, и даже что Никита в одном давнем богословском диспуте якобы называл себя Христом, трактуя так слова Псалмопевца: «Я сказал: вы — боги и сыны Всевышнего — все вы». Наказания для Никиты требовали и Арефа, и даже его собственный дядя Павел, игумен столичной обители Святого Фоки и патриарший ризничий, не без основания опасавшийся потерять из-за племянника-мятежника свой высокий пост. Но совершенно неожиданно — Бог весть отчего — вступился за него патриарх Евфимий, и хотя император Лев возражал, что Никита оскорбил не лично василевса и патриарха, а святую Церковь, патриарх выпросил для того пощады и даже спрятал его в пригородном имении своего Псамафийского монастыря.
Опять Никите пришлось затаиться, ибо императорский гнев всё не стихал. Наконец он решил тайком двинуться к себе на родину, в Пафлагонию. О том, чтобы ехать через Босфор, и речи не было: слишком легко там можно было попасться в лапы императорских соглядатаев. Дорога через Геллеспонт тоже страшила его как неизведанностью, так и необходимостью придумывать для попутчиков объяснение столь странного маршрута. И Никита выбрал третий путь.
Добравшись до Селимврии, он сел на корабль, шедший в Херсон. Через несколько дней странствий по бурному морю сильным весенним ветром их отнесло к устью Данапра или, как его называли древние, Борисфена. Здесь он наблюдал за передвижением росов на их лодках-однодеревках, собиравшихся, похоже, напасть на Город, и даже похороны одного из них — над его могилой товарищи поставили камень с письменами на неведомом Никите языке, похожими на трещины в бараньей лопатке для гадания. Наконец он добрался до Херсона, и здесь выбранное им для прикрытия ремесло переписчика филактериев-оберегов вдруг принесло Никите немалую выгоду. Невежественные херсаки охотно покупали кусочки пергамена с заклятиями против всевозможных болезней, особенно против порчи и сглаза. Через месяц Никита отплыл в Воспор, где наблюдал большой пожар, пожравший базилику Святых Апостолов со всем её убранством: горожане искали и не могли найти в обгоревших руинах мощи апостола Симона, отчего вопли их стояли по всему городу несколько дней. Страна верхних сугдаев, описанная Епифанием, совсем запустела, а земля зихов была унылой, но плодородной: именно тогда Никита понял, что их имя — «зикхой» — происходит от «зин эк хоос», то есть «жить от праха». Сами они себя, впрочем, называли азыгхами, не умея, по всей видимости, начинать слова не с буквы «а».
Рассказ же Епифания о их дикости подтвердился: Никита со спутниками еле успел бежать из Никопсии, благо за одноимённой рекой уже начиналось дружественное грекам царство авасгского магистра. Оттуда он достиг Фасиса, но так и не увидал тех судов, что плывут медленно, как рассказывает Арриан, неся внутри себя воду. Наконец трапезунтский торговый корабль причалил к устью Парфения, и Никита чудесным образом успел-таки на освящение храма в честь апостола Андрея, отложившееся на два года из-за нерадения живописцев.
Впрочем, после августовской ярмарки жизнь в Хараксе сильно поскучнела: Никите надоело отвечать на расспросы местных крестьян о том, как живёт император в своём золотом дворце и почему не видит разгула чиновничьей хищности, и поэтому на зиму Никита перебрался в Амастриду, где так и осел. От безделья он взялся преподавать сыну своих друзей риторику, да и стал учительствовать, открыв свою школу прямо при часовне Святого Иакинфа.
Летом Никита наезжал в Харакс, где продолжал в храме рассказывать дальше о житии апостола самыми изысканными словами — не столько для услаждения невзыскательной аудитории, сколько чтобы самому не потерять риторический навык:
«Вы, конечно, помните, о внимательные и верные слушатели, на чём мы прежде остановили наше слово, повествуя как об учении, так и о чудесах всехвального и первозванного апостола Андрея, чтобы, взявшись здесь снова за рассказ, соединить грядущее с предшествующим. Ибо вот мы, как и обещали, пришли к вам, чтобы благоразумно исполнить словесный долг, который, я думаю, ваша любовь тщательно держит в памяти. Ведь как одолжившие у кого-либо золото или серебро на письме и при свидетелях с большой тщательностью указывают количество и того, что отдают, и того, что должны, дабы по прошествии долгого времени в глубинах забвения не потерялся уговор об этом, так же перед вашими внимательными ушами и я теперь намереваюсь поступить. Впрочем, если и вы случайно забыли (ведь это свойственно людям), то вот я с благоразумием пришёл сегодня, дабы и уже забытое в памяти возобновить, и долг свой исполнить».
За три неполных года Никита так привык к жизни в провинции, что послание от патриарха словно вернуло его в какой-то иной мир. Возвратившись на престол, Николай не забыл смелой речи Никиты и звал его к себе в Константинополь. Никита долго колебался и никак не мог решиться на отъезд, а когда всё же прибыл в столицу, то оказалось, что лучшие места патриарх уже раздал своим людям. Да и не до Никиты теперь было ему, занятому государственными делами. Решив покончить с неопределённостью, Никита принял монашеский постриг и обосновался в той самой Каллистратовой обители: жили там монахи сами по себе, да и игумен был ветхий и никому не докучал. Даже имя мирское патриарх дозволил Никите оставить.
Старый друг его Парфений из монастыря, однако, исчез: рассказывали, что после низложения патриарха Николая он словно тронулся умом, стал нести какую-то околесицу про епископов и самого императора, а потом куда-то пропал. Впрочем, судьба Никитина ещё раз неожиданно повернулась, теперь счастливой стороной: после скорой смерти настоятеля монахи, по представлению патриарха, с удовольствием выбрали учёного сотоварища в игумены. Отныне жизнь потекла по-иному: как настоятель он получал подарки на всех важных императорских и патриарших торжествах, стал вхож во дворец и в патриархию. Впрочем, теперь его больше заботило благоустройство храма, пополнение закромов, обучение братии хорошему пению. Прошлая жизнь философа и ритора словно растаяла в тумане…
…Да и тот туман развеяло уже, как сегодняшнюю дымку над Городом разогнал после обеда холодный северный ветер. Выглянуло солнце, и, вспомнив о данном отцу Мелетию обещании, игумен спустился вниз и вышел на двор, где его ждал порядком уже продрогший иконом. Старый скевофилакий был гордостью игумена: он починил его крышу, освободил от всего хлама, расставил документы аккуратно по полкам — и места внутри оказалось ещё предостаточно. Тогда он решил использовать прекрасное старое здание для своего нового увлечения.
После Торжества Православия в Городе снова появилось множество прекрасных икон, как новых, так и старых. Однако со временем олифа на них темнела, священные образы переставали быть видны, и тогда почти все они — за исключением чудотворных — быстро теряли свою ценность. Их за бесценок, а то и просто даром отдавали отцу Никите настоятели храмов и игумены монастырей. Он часами вглядывался в угасающие лики на тёмных досках, и душу его охватывали одновременно невыразимая радость и неутолимая печаль.
