Трудно найти на свете место глуше Черновского посёлка. Разбросавшись тридцатью избушками своими у подошвы красного глинистого бугра вдоль берегов речушки, пересыхавшей летом, посёлок смотрел прямо на необъятную киргиз скую степь, желтую летом, ярко-белую зимой, всегда пустынную. По ней и сто вёрст можно было проскакать и не встретить никакого жительства, кроме киргизских кибиток. За красным же бугром, в холмистой местности, тянувшейся до зеленоструйного Урала, не было станицы или поселка ближе сорока вёрст. Этой-то отдаленностью и объяснялось то странное обстоятельство, что в поселке с тридцатью дворами была собственная церковь. Сооружена она была попросту: к большой избе, поставленной у погоста, приспособили крошечную колокольню, повесили на колокольню игрушечный колокол.
И поплыл тоненький звон на простор степей.
Однако долго не удавалось заманить сюда священника или даже захудалого псаломщика. Если же псаломщики изредка появлялись, приходя пешком, с котомкой за плечами, голодные и злые, с указом консистории в кармане, то толку от них было мало: часы они служили по праздникам, но треб исправлять не могли. С крестинами, свадьбами, похоронами приходилось по-прежнему ездить за сорок верст и терять по несколько суток. Да и псаломщики, прожив недели две, таинственно исчезали. Епископ Макарий, при котором и была разрешена к постройке церковь, многим молодым священникам предлагал поехать туда, хоть ненадолго, «потрудиться во славу Божию» но, видя неохоту и испуг их, будучи человеком добрым и мягким, не настаивал. Когда же приехал строгий Виталий, он послал в черновский приход первого же провинившегося священника. С тех пор и утвердилась за приходом слава «ссылки». Иногда епископ даже прямо предлагал:
— В монастырь… или в черновский приход!
Каждый месяц в черновском приходе менялся причт. То приедет старенький батюшка с трясущимися руками, вдовый и несчастный, попьет без просыпу недели две и уедет восвояси: пасть к ногам епископа и проситься в другое место. То явится новенький, только что посвященный иерей, еще мальчик с виду, в сопровождении такой же молоденькой матушки, начнет заводить строгие порядки… а недельки через три ни от порядков, ни от него самого следа не останется. Случалось потом, что месяца по три, особенно летом, не находилось новой жертвы епископской строгости для посылки в черновский приход, и приход пустовал. Надо, однако, заметить, что населявшие приход казаки были народ добродушный и к духовенству уважительный, готовы были делиться с причтом всем, чем только могли, но… как выразился один старый дьякон, ухитрившийся прожить на приходе целых два месяца:
— Ежели по шкурке со двора взять, тридцать шкурок выйдет… а какая им цена?!
Другой дьякон был несчастнее этого. Он проживал в черновском поселке уже полгода без всякой надежды перепроситься вскорости в другое место. Вместе со священником прежнего прихода он был под судом за повенчание жены от живого мужа: священника приговорили на год в монастырь, а дьякону предложили отправиться на псаломщицкую вакансию в черновский приход. Дьякон был семейный. Кроме весёлой и черноглазой дьяконицы у него был сын в духовном училище. Сам дьякон был человек плотный, высокий, громогласный, необыкновенно солидный и чрезвычайно рыжий. Он не ходил, а выступал по приходу, хотя разойтись ему было совершенно негде.
Прихожане гордились дьяконом.
Полна церковь набиралась народу, когда дьякон служил часы. Голос его не умещался в церкви, просился на волю и гудящими отголосками уносился за окна, заглушая тоненькие звоны, отчего прихожане умиленно говорили:
— Не дьякон, а колокол!
Нарасхват звали дьякона, с дьяконицей, в гости, не знали куда посадить и чем угостить.
— Отец дьякон! Мать дьяконица!
Усаживали на почетное место.
— Чайку, водочки… чем Бог послал!
Дьякон гудел:
— Мо-о-жно!
— Ватрушек, шанежки… может, яишенку соорудить?
Дьякон гудел.
— Похва-а-льно!
— Уж мы ведь так вас уважаем… и откуда нам вас таких Господь послал? Недавно мы киргизского барашка зарезали, а Миколаевна так вкусно умеет пельмешки делать… не состряпать ли?
Дьякон гудел:
— Добро-о зело!
И руководил пиром и беседой.
Он был искусник с серьезным видом рассказывать разные небылицы, от которых даже дьяконица, привыкшая к ним, покатывалась со смеху, прихожане же таяли и млели от удовольствия. Никогда нельзя было понять, когда дьякон говорит всурьез, когда шутит. Но от этого он только выигрывал в глазах прихожан, потому что они часто не верили его былям, но верили небылицам. Послушать дьякона, так он и с наказным атаманом дружбу водил и у архиерея был принят в качестве почётного гостя.
— А отчего? — вопрошал дьякон. И указывал себе перстом на лоб.
— Ума палата!
Наказной атаман полюбил его, по словам дьякона, за то, что он развел на войсковых землях древонасаждение. В трех казачьих станицах служил и такой лес развел, что раз наказной атаман-то ехал… да и заплутался.
— Кто, говорит, это здесь такой лес развел? Дьякон Косоротов!
— Это я! — показывал на себя дьякон. Заехал будто бы наказной-то к дьякону, и спрашивает: как это вы, отец дьякон, такой лес развели? Сколько я своих казаков заставлял разводить леса, ничего не выходило… а вы заставили! А дьякон будто бы отвечал: как случится бракоповенчание или другая важная треба, я первым долгом говорю: древо посади! Вот и насадили! С тех пор, как едет наказной через станицу, обязательно к дьякону заедет. И даже к себе в гости приглашал.
Прихожане замирали в чувстве почтительности.
— Ездили?
Дьякон солидно качал головой.
— Некогда было… не собрался.
Архиерей же, по словам дьякона, не мог и обойтись без него: как чуть какое затруднение — позвать Косоротова!
— Это я! — указывал на себя дьякон.
И советовался будто бы с ним владыка обо всяких мелочах: какого священника куда назначить и кого как наказать. Позовет в свои покои, распивает с дьяконом чаек и совещается. На недоуменный же вопрос прихожан, как всё-таки случилось, что дьякон за такое дело к ним попал и почему владыка его не защитил, а как будто даже и наказанию подверг, дьякон непоколебимо ответствовал:
— Испытует!
— Испытание, значит?
— Да. Хочет посмотреть как я из сего затруднения выйду, с честью ли? Глядите, он даже сюда и священника не шлет!
Аргумент был неоспоримый.
В самом деле, уже полгода дьякон, окруженный почетом, про живал в приходе, а за все время приехал сюда один только священник, да и тот немедленно впал в тоску и через три дня сбежал. Несмотря на всю сладость почета, дьякон стал весьма задумываться. Запасы были прожиты, а доходов не поступало. Да и какие же до ходы, когда никаких треб не совершалось? Свадьбы на тройках с бубенчиками уносились во мглу степей — в другие приходы. Покойники на медлительных под водах проезжали мимо окон дьяконского дома, направляясь за сорок верст в поисках отпетия и наводя дьякона на грустные думы не только о тщете всего земного, но и о катящихся мимо дома его рублях и полтинниках. Что же оставалось? Сборы хлебом? Но дьякон обошел раз все тридцать дворов, и больше идти ему не захотелось, ибо, хотя все и подавали с удовольствием, набралось ровно восемнадцать пудов. Везти их продавать за сорок верст? Подводу нанимать?
— Вася, — говорила дьяконица, ибо дьякона звали Василием Ивановичем, — ведь скоро за сына платить…
Дьякон угрюмо гудел.
— Подожду-у-у-т!
Однако стал крепко задумываться.
Загнали его сюда, забыли его тут, сами в изобилии живут, а о нем и думушки мало. Они-то праведники? Грешнее он других, что ли? За что же должен претерпевать муку адскую раньше Страшного Суда Господня? Нет, должно быть, на их милость и надеяться нечего! Скоро отсюда и уехать не на что будет, придется с дьяконицей по полям пешком идти, а сына за спину посадить. Хоть бы какой захудалый поп приехал! Хоть бы малую толику денег раздобыть да и уехать отсюда восвояси, пока зима ещё не подошла да дороги снегом не завалила. Как быть? Что делать? Видно, уж только на одного себя и рассчитывать приходится…
Что бы такое сообразить?
Дьяконица уж и поплакивать стала.
— Вася… Вася!
— Ну что еще тебе?
— Я скоро повешусь тут!
— Вешайся… сниму! — шутил дьякон.
Однако уж и сам стал испытывать приливы диких мыслей. Томила его сила от бездеятельности. Хотелось горы ворочать, избушки перекидывать в молодецкой игре. А тут приходилось сидеть у окна целые дни, смотреть в желтую даль степей и распевать молебны для собственного удовольствия. Иногда дьякон не выдерживал. С яростью нахлобучивал широкополую шляпу, выходил за ворота, солидной поступью шествовал мимо изб по поселковой улице, а выбравшись за околицу на простор полей, шагал верстовыми шагами и бормотал угрюмые слова. Взбирался на курганы и с такими вибрациями орал на всю степь:
