Чтобы выколоть у каждого из вас правый глази тем положить бесчестие на всего Израиля. Наас хочет, чтобы его правильно поняли: унижение его врагов должно быть не одномоментным, а вечным. Это часть его внешней политики. Более того, Наас понимает, что выполнение этого требования повлечет за собой некоторые расходы или трудности, и поэтому дает городским старейшинам неделю на обдумывание. Можно без иронии сказать, что в каком-то смысле он человек благоразумный. В его предложении присутствует жестокая и буквальная рациональность, родственная пяти золотым наростам и пяти золотым мышам. Если уж Наас воздерживается от полного истребления врага, он хочет быть уверенным в том, что символическое и реальное укрепят друг друга. Вожди Иависа Галаадского, наверное, даже в каком-то смысле принимали во внимание специфику его уверенности — как знак цивилизации или, по крайней мере, надежности.
Нельзя с уверенностью назвать Нааса более жестоким или более склонным к насилию, чем пророк Самуил, который призывал царя Саула отомстить Амалику (Амалеку) за совершенное в прошлом: «Теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (I Цар. 15, 3). Соображения справедливости или стратегии отходят на второй план, ибо грешник, согласно пророку, должен покориться прежде всего духом. Вселяющий ужас призыв, обращенный к царю, предстает здесь символом негодования, а столь экстравагантная форма наказания олицетворяет чрезвычайную праведность пророка, как пять предметов олицетворяют бедствия пяти городов.
Итак, Наас пожелал выколоть правый глаз у каждого жителя Иависа Галаадского, а Саул, узнав об этом, разрубает волов и рассылает кровавые куски мяса всем владельцам скота в своем царстве, дабы укомплектовать войско, и собирается великая армия, которая разбивает филистимлян, убивая их все утро в таких количествах, что не осталось «из них двоих вместе» (I Цар. 11, 11). Впрочем, Саул остановился, ослушавшись указаний Самуила «поразить Амалика» и убить всех мужчин, женщин, отроков, грудных младенцев и домашних животных. При этом Наас остается жив, чтобы снова появиться уже в роли союзника Давида.
У Самуила была своя причина так говорить. Дело в том, что «Амалик» (собирательное название амаликитян) досаждал Израилю (имя и этническая принадлежность патриарха и праотца Иакова), когда он пришел из Египта, то есть амаликитяне подлежали уничтожению как один человек из-за событий случившихся много поколений назад. Историческая память здесь проявляется с упрямым буквализмом, подобно магии с ее символическими воплощениями.
И когда Саул предал огню и мечу амаликитян, захватил живым, но пощадил их царя Агага, более того, когда Саул позволил народу взять лучших животных в качестве трофея и принести в жертву, Господь и Самуил навечно прокляли его. «А что это за блеяние овец в ушах моих и мычание волов, которое я слышу?» (I Цар. 15, 14) — спрашивает пророк царя Саула. Чуть позже Самуил узнал, что Саул сохранил жизнь царю Агагу:
«Приведите ко мне Агага, царя Амаликитского. И подошел к нему Агаг дрожащий, и сказал Агаг: конечно горечь смерти миновалась? Но Самуил сказал: как меч твой жен лишал детей, так мать твоя между женами пусть лишена будет [сына]. И разрубил Самуил Агага пред Господом в Галгале» (I Цар. 15, 32–33).
Означает ли древнееврейское слово ма'аданот(מעדנות), переданное в переводе короля Иакова как «delicately» (в русском переводе — «дрожащий»), на самом деле «дрожа», или «жеманно», или «с готовностью», а может быть «неловко из-за оков»? Слово «неуверенно» включает в себя все эти значения. Сцена буквального разрубания тоже символична — в это момент Саул и Самуил видятся при жизни последний раз (следующая встреча произошла уже после смерти пророка, при помощи магического искусства). Заключительный стих главы гласит:
«И отошел Самуил в Раму, а Саул пошел в дом свой, в Гиву Саулову. И более не видался Самуил с Саулом до дня смерти своей; но печалился Самуил о Сауле, потому что Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем» (I Цар. 15, 34–35).
Когда же Самуил восстал из глубин преисподней и отказал Саулу не только в прощении, но и в любом общении, за исключением повторения проклятий, Саул — едва ли не парализованный ядом слов мертвого пророка — понял, что его песенка спета. Дух говорит ему:
«Отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду. Так как ты не послушал гласа Господня и не выполнил ярости гнева Его на Амалика, то Господь и делает это над тобою ныне. И предаст Господь Израиля вместе с тобою в руки Филистимлян: завтра ты и сыны твои [будете] со мною, и стан Израильский предаст Господь в руки Филистимлян» (I Цар. 28, 17–19).
И Саул в ужасе падает на землю, словно медведь, поваленный пчелами. Аэндорской волшебнице, медиуму-спириту, которая рискнула жизнью и нарушила по требованию царя его же запрет на колдовство, пришлось сочувственно убеждать Саула не отказываться от пищи. (Не указывает ли ее сочувствие на тайное вмешательство запрещенной богини любви и помощи Астарты? Замаскированный проситель взывает к помощи замаскированной богини.)
В числе огромного филистимского войска, идущего на следующий день на битву с Саулом и его сыновьями, есть и царь Анхус со своими людьми — среди них телохранитель и доверенное лицо Давид. Как это произошло? И как близко окажутся Давид и Саул к тому, чтобы сойтись в схватке? Однажды Давид уже доказал Саулу свои мирные намерения, предъявив доказательства того, что он пощадил царя, находившегося в его власти, — копье и сосуд с водой, стоявшие у ложа, где спал Саул, и тряпицу, которую Давид, оставшись незамеченным, отрезал от одеяния Саула, якобы в уединенном месте, — после этого могло показаться, что Саул полностью простил Давида:
«И сказал Саул: согрешил я; возвратись, сын мой Давид; ибо я не буду больше делать тебе зла, потому что душа моя была дорога ныне в глазах твоих; безумно поступал я, и очень много погрешал» (I Цар. 26, 21).
Саул просит у Давида прощения, и благословляет его, и даже предсказывает Давиду великое будущее. А Давид отвечает на его слова примирения и благословения в следующей сцене; то, что он думает о сказанном Саулом — «я много погрешил», — несколько удивляет:
«И сказал Давид в сердце своем: когда-нибудь попаду я в руки Саула, и нет для меня ничего лучшего, как убежать в землю Филистимскую; и отстанет от меня Саул [и не будет] искать меня более по всем пределам Израильским, и я спасусь от руки его. И встал Давид, и отправился сам и шестьсот мужей, бывших с ним, к Анхусу, сыну Маоха, царю Гефскому. И жил Давид у Анхуса в Гефе, сам и люди его, каждый с семейством своим, Давид и обе жены его — Ахиноама Изреелитянка и Авигея, [бывшая] жена Навала, Кармилитянка. И донесли Саулу, что Давид убежал в Геф, и не стал он более искать его» (I Цар. 27, 1–4).
Трезвый скептицизм Давида напоминает поведение Одиссея, когда тот наконец вернулся на Итаку и его покровительница Афина в обличье юноши спрашивает героя, кто он. Одиссей выдумывает детальную и обстоятельную ложь — импровизирует сюжет целого романа, тогда как любому другому человеку проще было бы назвать себя и заявить о своем возвращении. «Вот почему, — говорит Афина о недоверчивом и изобретательном герое, — и не в силах я бросить тебя» (Пер. В. Вересаева). Но, в отличие от Одиссея, Давид не дома. Он в Гефе, в стране Голиафа, и это придает другое измерение его легко приспосабливающейся, гибкой и быстрой изменчивости, столь непохожей на вороватую и печальную маску Саула.
Библейский рассказ и сам переменчив. Когда Давид впервые попадает во владение Анхуса, царя Гефского, — или когда это сообщение впервые появляется в Первой книге Царств, — слуги Анхуса уговаривают царя не отпускать его живым:
«И сказали Анхусу слуги его: не это ли Давид, царь той страны? Не ему ли пели в хороводах и говорили: „Саул поразил тысячи, а Давид — десятки тысяч”?» (I Цар. 21, 11)
Давид сохранил эти слова в сердце и «сильно боялся Анхуса, царя Гефского» (I Цар. 21, 12). Он избрал стратегию опоры не на Божью волю, не на силу оружия и не на волшебство, а на собственное воображение:
«И изменил лице свое пред ними, и притворился безумным в их глазах, и чертил на дверях, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Анхус рабам своим: видите, он человек сумасшедший; для чего вы привели его ко мне? Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал предо мною? Неужели он войдет в дом мой?» (I Цар. 21, 13–15)
Уловка с пусканием слюны и царапанием на дверях срабатывает. Давид благополучно покидает двор Анхуса и оставляет своих родителей в безопасности у другого чужеземца, царя Моава, в стране своей прародительницы Руфи; так Давид начинает новый период своей жизни — он становится разбойником и вместе с бандой лихих молодцов промышляет набегами. Можно назвать его атаманом шайки или партизаном.
