"А потом был Игорь Сатпремов. Он бестолочью не был. Он был умненьким. Чтобы успокоить свой комплекс неполноценности, он решил проверить, действительно экстрасенс я или нет, чтобы не остаться в той же кочке, из которой год назад мне, принесшему ему на работу К. Кастанеду "Дверь в иные миры", он со смехом сказал: "Иди, Миша, совершенствуйся дальше". Я был открытым, доверчивым и фанатичным настолько, что у Игоря были все основания подозревать, что я далеко ушел в развитии своих способностей. О больнице я ему, как другу, рассказал. Но ни это, ни тот мешок дешевого риса, который я ему сделал, работая в магазине грузчиком, не смогли Игоря уверить в моих, если не самых добрых, после прошлого, то в нейтральных чувствах, это точно. Поэтому, чтобы не просчитаться, в очередной приход, он решил проверить это сам.
В этот раз он пришел со своим другом. У меня уже были гости - мои бывшие ученики - парни, в классе которых я проходил практику. Они пришли поздравить меня с 23 февраля и отметить бутылкой коньяка этот праздник.
- Кис, кис, кис, - начал передразнивать меня Игорь, когда я стал звать кошку, выскочившую вслед за пришедшим соседом на лестничную площадку.
- Тьфу, тараканы здесь везде плавают, - сказал он, отплевываясь после дегустации жидкости, уже неделю стоящей в стакане.
- Он там был до твоего плевка или появился после? - спросил я его. Ни мой вопрос, ни хохот парней ему не понравились, поэтому он решил испытать меня дальше. Когда я, перевернув окончившуюся пластинку, вернулся на свое место и сел возле колонки, через некоторое время я, и до того чувствовавший себя неважно, стал чувствовать себя еще хуже. Мою голову как-то замутило и повело в сторону колонки так, что я вообще на мгновение выключился из восприятия окружающего. Вдруг муть исчезла и боковым зрением я вдруг увидел желтое Игорево сознание, влетающее Игорю в голову за чуб и скрывающееся в голове, подобно тому, как укладывается петушиный гребешок. Впрочем, оно у всех людей подобно Солнцу. Игорь встрепенулся и пошел в туалет прыгать и анализировать проверку моей сенситивности. Одно остается непонятным. Зная предусмотрительность Игоря и щепетильность, как он не мог предусмотреть, какие прыжки ему пришлось бы делать вокруг меня, если бы со мной в ходе его эксперимента что-нибудь случилось? Был там и еще один факт из жизни Игоря, но о нем здесь я написать не могу".
Вадим согласно кивнул. Ужин прошел почти как всегда, за исключением только чувства новизны реальности и будущего, что и задавало весь тон вечеру. Один раз на сказанную Сережей шутку мы с Игорем расхохотались в один голос, в то время как Вадим удивленно на нас посмотрел и сделал про себя вывод о разнице отношения к говоримому. Как я начал понимать тогда: его сознание было на другом уровне, на другой волне восприятия реальности.
Обратил я внимание еще вот на что. У каждого из присутствующих длина взгляда была состоящей из одного колена длиной примерно по метру, в то время как у Вадима - из двух по метру каждое. С чем это связано, я понять не мог, знал только, что отражает что-то духовное.
Когда парни уходили, я отдал Игорю вышеприведенный фрагмент, надеясь, что он поймет, что я после этого жеста остаюсь чистым. Сказал после прочтения отдать этот листок Вадиму. Садясь в машину, Игорь с трудом выдохнул: "Извини" (за прошлое).
В ходе вечера Игорь, взяв бутылку из-под коньяка, стоящую на столе, и, разглядывая этикетку, спросил у меня ее емкость, несмотря на то, что она на ней была написана. После этого "извини" у меня остался незакрытым один вопрос: если бы я удовлетворил его вопрос, проявив тем самым простоту, стал бы Игорь извиняться или нет? Я на вопрос Игоря не ответил, почувствовав неискренность, в результате чего Игорь стушевался и опустил глаза.
Иногда я думал: "Представить Брюса Ли. Станет он бояться сказать близкому человеку, куда он идет из страха, что его "вычислят"? Станет ли он отказываться от очевидной выгоды, которая сама идет в руки из страха что этот человек сядет на шею, предъявив потом счет? Причем не по большому, а по малому бытовому счету, при том, что этого человека он знает давно. Неужели в любой момент времени он не сможет сказать свое мнение, в том числе и то, которое будет отличаться от мнения ему невыгодного? И в чем отличается от него большинство людей, трясущихся за свое будущее и теряющие и его и настоящее? Только слабостью своих эмоций?"
Однажды, когда я к Вадиму пришел, увидел, что он продолжает на меня обижаться за записку в прошлом году. Что эта его обида - единственная причина, не дающая нам друг другу только давать. Я готов был вылезти из шкуры и извиниться перед ним за ту обиду, но я не мог этого сделать, так как не было ни грамма лишней энергии - я не мог открыть рта по этому поводу, так как уже извинялся за то. А он про это, наверное, забыл.
- Знаешь, какое у меня предложение - спустя два дня сказал я Павитрину, придя к нему в гости. - Давай, ты будешь писать свою часть книги. Твоя задача будет в том, чтобы, начиная с августа или даже весны 1992 года ты все свои сны и предчувствия, связанные со мной написал, вспомнив как можно точнее дату их переживания, отдашь их мне, а я их сопоставлю с моими состояниями и отношением к тебе в тот момент. Это ведь будет интересно.
Внезапно на лицо Вадима набежала тень.
- Знаешь, - сухо сказал он, - у меня плохая память на сны и чувства. Я, наверное, не смогу тебе вспомнить.
Он сидел ко мне левым боком, глядя вперед в одну точку, точнее в себя. От его правого полушария к левому вертикально двигались полевые слои, рождая у меня чувство, что мне надо уйти. Едва я об этом подумал, как Вадим стал мне давать понять, что разговор окончен, и мне надо уходить. Происходящее вызвало у меня чувство своей абсурдности. Я понял, что выдал Вадиму какую-то вибрацию, в которой он не мог узнать меня или которая дала ему повод заподозрить меня в обмане душой.
- Да, ты меня не понял - воскликнул я, тем не менее сдвигаясь в прихожую перед его принуждающим провожанием. - Что я такого сказал? Если хочешь - не пиши, я и так знаю все что мне надо - сам все напишу.
Я изо всех сил старался зацепить словами какой-нибудь свой энергетический центр, чтобы насупленную физиономию передо мной сделать лицом. Получилось. Лицо Вадима расплылось в улыбке - он узнал меня.
-Заходи, - он опять сделал широкий жест. Потрясенный от того, что это происходило в присутствии Сережи, но больше всего от того, что как мое собственное отношение к Вадиму не менялось на протяжении всего этого инцидента, так и от того, что я оставался свободен все это время по отношению к нему во всех отношениях, я прошел на кухню. Всю эту минуту он строил свое отношение ко мне вне меня, как будто к какому-то мне внутри себя и оставлял меня настоящего, стоящего перед ним, нетронутым своим отношением, разве что только наполовину - выгоняя. У меня наполовину отпал прежний энтузиазм, и я оставил это предложение ему на его усмотрение.
"Вот это восприятие - думал я, возвращаясь домой. - Как у попугаев в Африке в брачный период: если ветка закрывает лицо избранника значит это уже не он".
После я говорил ему об этом случае. Он удивленно слушал. С удивлением я обнаружил, что я в его поле нахожусь в том же месте, где и он в моем. Он на мгновение задумался. Вспышка озарения у меня вызвала такую же вспышку озарения и у него. Я вспомнил затылком правого полушария, и он вспомнил этим местом свое - то что хотел сказать.
- Сережа просит у меня почитать то, что ты пишешь.
- А ты что?
- Говорю - нельзя. Он говорит, а я так, чтобы он не узнал. Я говорю - узнает.
У меня осталось чувство того, что он имел в виду, что узнаю я дистанционно. Мне это польстило.
Мы сидели с ним в его машине.
- Я считаю, что первую часть книги печатать не надо, а только вторую, - сказал он. Я почувствовал удар. С его стороны он мог выглядеть уколом, но я увидел нечто похожее на черное бревно, ударившее меня силой палки торцом в грудь. Зачем меня бить, я понять не мог и подумал, что суть проблемы, наверное, в том, что Вадим не понял взамосвязи обеих частей книги. То, что он не хотел, чтобы я писал про все его художества, мне было понятно.
- Хо, это значит, ты не очистился. Ты не понял хода моей мысли. Суть книги в том, чтобы изложить весь путь как вниз, так и наверх. Ведь без первой части будет непонятно, откуда что взялось во второй.
- Да.
- Значит, первую тоже надо печатать.
- Да.
То как он легко и игриво соглашался, вызвало у меня подозрения в обмане. Как будто вопрос он задал для каких-то других целей. И было удивительно то, что если он это делал искренно, он рассчитывал от меня услышать другой ответ.
Он довез меня до дому. Ложась спать, я не мог заснуть. Не давали успокоиться его слова о том, что не надо печатать первую часть книги. Что они могут означать? Он ведь может меня просто обмануть. Когда книга будет напечатана, под каким-нибудь предлогом он возьмет ее просмотреть. Понятно, что я ему теперь не дам. Но общаться, будучи на взводе, означало постоянную трату нервов в ожидании подлости. Огромный черный психический канал, что и имело вид непонятного бревна, будучи неопределенных размеров, но выходя из меня, вытягиваясь до середины улицы, нес собой фразу Павитрина о том, что не надо печатать первую часть книги. На протяжении всего его выхода из меня каждый его участок, подобный сегментам дождевого червя, нес мне боль той шершавой чернотой, которой он был окутан. Лишь сам его конец, вышедший из меня, был белым. Пока из меня шла чернота этого канала - я был на взводе и недалек от того, чтобы кинуться и по меньшей мере набить морду тому, кто его задал. Но когда из меня вышла белая часть этого канала - она принесла мне какое-то облегчение. Тем не менее я открыто ему сказал о своих страхах, о том, что после его вопроса, я потерял к нему доверие.
