«Всю свою жизнь я задавал себе вопрос, христианин я или нет. В течении сорока лет я отвечал на него отрицательно, потому что сам вопрос был сформулирован неверно, как будто христианская вера несовместима с воинственной жизнью борца. Теперь я уверен, что они едины, и что без этой веры моя вера воинствующего активиста не имела бы никакого основания. Теперь я боюсь ответить на этот вопрос утвердительно, но по совсем иным причинам. Такая вера кажется мне столь взрывоопасной силой, что было бы самонадеянно заявлять о ней, не подтвердив ее истинность делами, достойными ее мощи. Такое подтверждение возможно лишь в конце жизни, а не посередине, когда человек еще не полностью обрел свое место в творении» [49].
Это весьма отрезвляющее заявление — и ввиду того глобального вызова, который оно нам бросает, и ввиду того, что в дальнейшей биографии его автора произошло еще одно религиозное обращение, на этот раз в ислам. Кроме того, во Франции он оказался вовлеченным в серьезные политические дебаты из-за своего отказа принять исторические доказательства Холокоста. Все это должно напомнить нам о том, что на данном этапе нашего путешествия мы все еще продолжаем двигаться по направлению к Эммаусу; поиски новой надежды и нового видения еще не закончились, и только продолжая свой путь в обществе Незнакомца, мы сможем дойти до того места, где нас ждет подлинное преображение. Как мы увидим в следующей главе, настоящую веру невозможно вызвать искусственными, насильственными методами, и люди, подобно Роже Гароди, всегда могут свернуть в сторону и пойти по иной тропе. Однако наряду с этим мы увидим, что, свернув с дороги в Эммаус и уйдя прочь от Того, Кто уже заронил нам в сердце искру Своего пламени, мы лишим себя возможности прозрения, «откровения», способного полностью преобразить и нас самих, и весь наш мир.
По каким бы причинам Гароди ни свернул с дороги в Эммаус, факт остается фактом: он тоже считал, что мы живем в ключевой момент человеческой истории, когда миллионы людей задают себе те же самые фундаментальные вопросы, что привели его к вере. Я не сомневаюсь, что в такое время христиане должны радушно приветствовать всех, кто шагает вместе с ними по дороге в Эммаус, одновременно пытаясь различить и узнать Того, Кто незримо и таинственно присоединяется к идущим — и от Чьего присутствия меняется абсолютно все.
Послания с дороги в Эммаус 3
Имя: Татьяна Горичева
Биографические данные: Блестящий русский ученый и философ, Татьяна Горичева родилась и выросла в Ленинграде во времена коммунистического строя. В 1960-х годах, когда в СССР начали появляться книги экзистенциалистов, она начала читать труды Альбера Камю и Жан-Поля Сартра и увидела, что их описания человеческой отчужденности в бессмысленном мире соответствуют ее собственному опыту. Как и многие другие российские интеллектуалы, жившие при советском режиме, она пережила религиозное обращение, которое привело ее в Православную церковь. Вместе с группой единомышленников она начала в Ленинграде семинар для обсуждения фундаментальных философско-религиозных вопросов, была активисткой самиздата и феминистского движения. Перед началом московской Олимпиады 1980 года ей и ее коллегам был предложен выбор между ссылкой и тюремным заключением. Татьяна Горичева решила уехать на Запад и во время этой вынужденной ссылки написала ряд критико-аналитических работ о религии и культуре в контексте материального благосостояния.
«Я родилась в стране, где традиционные ценности культуры, религии и нравственности были сознательно и успешно уничтожены; я шла из никуда в никуда: у меня не было корней, и ожидало меня пустое, бессмысленное будущее. В школьных сочинениях я писала то, что полагалось: что я люблю свою страну, Ленина и маму, но все это было благовидной ложью. С детства я ненавидела все вокруг. Я ненавидела людей с их мелочными заботами и тревогами; более того, они вызывали у меня отвращение. Я ненавидела родителей… я кипела от ярости, когда думала, что меня произвели на свет против моей воли и совершенно абсурдным способом. Я ненавидела даже природу с ее
вечно кружным и томительным ритмом: лето, осень, зима…» («Опасно говорить о Боге», стр. 10–11) [50].
«Для нас экзистенциализм был первым вкусом свободы, первой незапрещенной публичной дискуссией… Сартр смог подвести нас к краю отчаяния, где начинается вера. Его главная идея — о том, что люди каждую секунду совершают свободный выбор — по сути дела, является христианским понятием… Мне очень нравилось быть 'блестящей' студенткой и гордостью философского факультета; мне нравились высококультурные разговоры с утонченными интеллектуалами, я выступала на научных конференциях, отпускала ироничные замечания и в интеллектуальных вопросах не удовлетворялась ничем, кроме самого лучшего. Однако по вечерам я общалась с изгоями и людьми из самых низших социальных слоев — ворами, психопатами и наркоманами. Мы напивались в подвалах и на чердаках. Иногда мы взламывали дверь в чью-нибудь квартиру — просто так, чтобы выпить чашку кофе и снова исчезнуть» (стр. 13–15).
«Йога всего-навсего ввела меня в мир абсолюта, открыв моему духовному взору новое вертикальное измерение бытия и разрушив мою интеллектуальную самонадеянность… она стала чем-то вроде мостика между эмпирическим миром и миром трансцендентным. Я занималась йогой и читала мантры, но вяло и без всякого удовольствия… Но в пособии по йоге в качестве упражнения была рекомендована христианская молитва 'Отче наш'… Я начала произносить ее как мантру, автоматически и без всякого выражения. Я произнесла ее примерно раз шесть, и неожиданно меня словно вывернуло наизнанку. Я поняла — не собственным несмысленным разумом, но всем своим существом, — что Он есть. Он, живой, реальный, личностный Бог, Который любит меня и всех остальных существ, Который сотворил мир и из любви к нему стал человеком — распятый и воскресший Бог.
В тот момент я поняла и осознала 'тайну' христианства, новую истинную жизнь. Это было настоящее, подлинное освобождение. В ту минуту все во мне переменилось. Прежняя 'я' умерла. Я отказалась не только от своих прежних ценностей и идеалов, но и от прежних привычек.
В конце концов, и сердце мое открылось. Я начала любить людей. Мне стали понятны их страдания и их высокое предназначение, что они сотворены по образу Божьему. Сразу же после моего обращения все вокруг казались мне чудесными обитателями небес, и мне страстно хотелось делать добро и служить людям и Богу» (стр. 16–18).
«Когда Христос проповедовал на земле, чтобы достучаться до людских сердец, Ему пришлось перевернуть мир рыбаков. Чтобы пробиться к душе современного человека, Ему необходимо растопить целый айсберг впечатлений; Ему нужно преодолеть историю, образование, политику, опошление жизни, крах нравственности, эстетизм, революцию — только подумайте обо всем, что человек нагромоздил за последние два тысячелетия! И необходимо вернуться к ясным и высоким заповедям блаженства: 'Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят'» (стр. 38).
«За неделю до начала Олимпиады в Москве нам дали выбор: тюрьма или эмиграция. Мы выбрали Запад… Я приехала в Вену. Что я чувствовала? Было ли это ощущением свободы? Нет! Я была свободна и в России. Свобода — это Божий дар… У меня было такое чувство, что я попала в мир разнообразных форм. В этом мире у всего было выражение, у каждого ощущения была отличная упаковка. Все стремилось угодить, спешило как-то послужить людям» (стр. 87–88).
«Сегодня я впервые увидела по телевидению религиозную передачу. Я благодарю Бога за то, что у нас в стране атеизм и нет никакого религиозного образования.
То, что я услышала с телеэкрана, отпугнет людей от церкви быстрее, чем вся неуклюжая болтовня наших наемных атеистов. Этому самодовольному, стильно одетому проповеднику надо было говорить о любви. Но… [он] был просто скучным, плохим актером с механическими, заученными жестами. Он был совершенно безликим. Я впервые поняла, как это опасно — говорить о Боге. Каждое слово должно быть жертвой; оно должно быть до краев наполнено настоящей, подлинной реальностью. В противном случае лучше молчать» (стр. 90–91).
«Сейчас я пытаюсь любить зажиточную и самодовольную церковь, которая во всем противоречит изначальной идее церкви… Для западной церкви настали трудные времена — куда труднее, чем для церкви на Востоке.
Эврика! Я нашла решение. Те, кто не видев, уверовал, блаженнее тех, кто увидел и затем поверил. Точно так же настоящие христиане на Западе блаженнее тех из нас, кто пришел к вере в России. Там, на родине, подобно Фоме, мы видели Его раны и явно, зримо прикасались к Его теперь уже нетленному телу. Мы почувствовали Бога и поняли, что Он реальнее, чем весь окружающий нас мир.
