Сохраняя оба одинаковое право на любовников и любовниц, муж, однако, во всех случаях платится кошельком, чем жена вовсе не платится; поэтому муж, в обеспечение будущих трат, «вольных и невольных», берет предварительно с demi-vierge куш (=приданое): «Беру — чтобы дать», или «чтобы дать — нужно взять». Приданое есть просто выравнивание положений, все условия которого к невыгоде одной стороны и выгоде другой.
Будучи богатейшим приобретением для m-me девицы, венчание ею ищется всеми средствами: кокетство, доходящее до demi-vierge, трата родительских средств — все идет не в счет, чтобы спихнуться с родительских хлебов на мужнины, как равно и открыть себе «полную свободу поведения». От рождения и до замужества женщина переваливается с рук на руки, имея один интерес, да и одну настоящую защиту — быть «обворожительной»[14].
Нет положения несчастнее старого девства.
Нет положения счастливее старого холостяка.
Нет положения счастливее, как в замужестве.
Нет положения несчастнее, как женатого.
Но мужчина «предлагает»: исчезновение — предложений.
Девица ожидает — обманувшиеся ожидания.
Насколько через брак (=венчание) каждая единичная девица больше выигрывает (выше «куш» преимуществ), настолько в сумме своей все девицы данной страны проигрывают (уменьшение браков). Тираж имеет тенденцию разыграться: в один билет с 200 000 р. выигрыша и 199 999 пустых билетов. В итоге:
1) Чудовищное развитие холостого быта и старого девичества. Их суррогаты: загородные сады, притоны, шансонетка — для мужчин; безумная роскошь женщин, в девичестве и замужестве, молодых и до старости. 2) Всеобщее неуважение[15] к браку, растущее с каждым днем; болезни, слабосилие, потеря умственных способностей — в нации; упадок вообще талантливости и энергии, твердости характера и мужества в начинаниях[16]. Порча крови и вырождение рода.
Все закричат, что это — «не так!». Нет, позвольте, в предначертании, в «схемке» — именно так, а поправки к этому вводят уже кулаки, нож и яд. Поправка к этому, колоссальнейшая, вносится теми «свинцовыми инстинктами», которые хулил М.А. Новоселов и которые в картине семейства страны все и спасают. Любят еще люди друг друга (древняя «Афродита»), хранят в девстве, в холостом быту целомудрие (Юнона, покровительница целомудрия, сокрытая в костях наших, в крови нашей, невидимая, парообразная!). Есть еще «пенаты» и «лары», до сих пор все охраняющие: и они-то и заставляют любить и ласкать домашнее гнездо. И словом, хоть в изломанном виде, хотя в рознятых частях, все еще сохраняется властная «колесница Маб».
Брата моего учил игре на виолончели музыкант; рассматривая, мальчиком, смычок артиста, я с изумлением увидел возле ручки его значительную вдавленность. Недоумевая, не понимая, не смея догадаться, — я спросил об этом брата: каково же было мое изумление, когда он ответил, что на сухом и необыкновенно твердом дереве эта вполне заметная впадина образовалась от многолетнего лежания, т. е. легкого давления, указательного пальца руки на этом месте. Как чрезмерно вы пальцем ни надавите, даже до крови, почти до раздавливания самого пальца, — вы этой ямки в этом сухом дереве не выдавите. Между тем за много лет, при ежедневной игре смычком, дерево подалось под самым легким, пушистым давлением. Таков смысл бесконечно малых (величин, усилий). Ляйель объясняет чуть не все устройство поверхности материков — действием речек, ручьев, дождей, отвергнув и доказав бессилие «геологических переворотов», гипотеза которых господствовала в XVIII веке.
Великое святое и чистое явление любви и брака (колыбель своих детей) никогда не подалось бы в истории, будь оно предоставлено действию самого себя. Ибо в этом единственном месте Бог чудно устроил гармонию личного эгоизма с интересами целого. Чем эгоистичнее семья, тем она замкнутее в себе, отрезаннее от мира: и тем более собирается тепла в ней, главного жизненного условия детей, будущих сограждан отечества. Чем эгоистичнее муж, тем он требовательнее к жене: строже блюдет ее верность как жены и преданность детям как матери. Опять выигрывает, от эгоизма мужа, интерес общества, коего прекрасным членом является таковая жена и мать. Жена эгоистичная — она держит мужа дома: тогда — растет хозяйство, избыток, все части собственности нации. Таким образом, здесь чем больше кто себе требует, тем больше он всем дает. Чудесный организм, волшебный инструмент! Только из Божьих рук он и мог выйти[17]. Но вот, как палец виолончелиста, — на эту сталь внутреннего, автоматически действующего закона налегло легким давлением иное требование. Оно вошло украдкой, как «тать», в образе нищего, собирающего милостыню. Кто нищему откажет?! Давление вошло как милосердие (в маске милосердия): и когда оно обратилось к мужьям, — испрашивая его для жен, и к женам, — испрашивая его для мужей, то, связанные друг с другом еще бесконечной любовью, они ответили на призыв пламенным «да!!». Но обещание уже вырвалось; и если прежде оно испрашивалось, то теперь стало требоваться. На месте любви встало право: «Прости меня» — это заменилось: «Ты меня и не можешь не простить». Между мужем и женою встал полицейский, все равно длинную или короткую одежду он носит. Согласие, соглашение, со всей серией будущих предвидений, молчаливых условий между мужем и женою — превратилось сперва в незаметное, а скоро в окончательное господство его (полицейского) над ними обоими. Кроме глуповатого права «не выдавать вида на жительство», — у мужа ничего не осталось; да и последнее право (по разным соображениям — совершенно основательно, но мы в подробности не входим), и это право — теперь кассируется. Сколько бы ни говорилось (во всех духовных книжках повторяется), что «муж есть глава дома», — это чисто фиктивно: ибо в законах твердо написано, что муж не может ничего сделать, даже не может никуда пожаловаться, никто его и слушать не станет, если бы даже он нашел жену свою с чужими мужчинами, а в ответ на его неудовольствие говорит: «Я и совсем уйду». У него осталась одна защита, как в лесу: сильная рука. Но против нее есть обман — это во-первых, бегство — это во-вторых; а главное, самое главное лежит в кощунственном обмане: ведь говорится, ведь вывешен флаг, что «муж и жена соединены любовью и суть единое» («единица», нерасчленимая в каноническом праве): и где же, в чем выражен этот принцип, если закон сам ссылается на силу как единственное и последнее прибежище мужа? Закон установил «жизнь по отдельному виду», «отделение от стола и ложа — без уничтожения брака». Хорошо: но в чем же тогда «единство личности» мужа и жены по каноническому праву? Для чего это право продолжает во всех случаях, до расторжения брака, понимать, и определять, и именовать мужа и жену «единым»? Фикция, обман. «Слова, слова и слова», которым законодатель сам первый не верит. Далее, по настоянию Филарета устранена статья: «Покушение на жизнь супруга не есть повод к разводу»; но для чего же тогда учится и возглашается, что «основание христианского брака есть любовь»? «Слова, слова и слова»! фикция! обман! Любовь в установленном для нас браке не есть ни основание, ни даже второстепенная вещь: какое же это «основание», которое нигде во внимание не принимается, ни в каком суде о нем не упоминается?! Риторика. «Девицы до брака да хранят целомудрие»: но как же им справиться с другой и уже Божьей, высшей и первой, заповедью: «Размножьтесь!», если одни из них вовсе не берутся замуж, другие — почти в старости, и все вообще гораздо позднее наступления зрелости?! Очевидно, заповедь эту (целомудрия до брака) надо было не дать, а обеспечить: и тем простым способом, чтобы, как у немцев происходит конфирмация по совершеннолетии, общая, никем не обходимая, и как у нас же происходит: 1) общее всех вообще крещение; 2) общее для всех без исключения исповедание между 9-11 годами, — так точно высшая и первая заповедь размножения должна была обеспечиться всем вообще, по первом же достижении лет зрелости, общим благословением на брак: но не с осуществлением его сейчас — а с предоставлением осуществиться ему в каждой единичной семье по усмотрению семьи. Тогда вся сумма рождения детей была бы церковна, законна и брачна; а вместе поставлено было бы почти в уровень с благословением церковным и благословение (на брак) родного дома, родителей, семьи. Наконец, корыстная расчетливость родителей при браке (ведь она есть, бывает, ведь это — зло, и его надо предупредить) не могла бы быть лучше парализована, как перенесением к нам одного еврейского обычая: если на палец девушки (т. е. если она ему позволила) юноша надел обручальное кольцо, со словами: «Беру тебя себе в жены», то она уже принадлежит ему. Слова Божий: «Того ради (ради будущей жены) оставит человек отца и мать» — явно вносят сильнейшее ограничение в волю родительскую при браке. Ведь и сотворена была Ева для Адама, т. е. девушка для замужества, для мужа; но для родителей она не была сотворена. (Непонятное, поэтому, противодействие воле Божией содержится в законах всех католических стран, не допускающих вовсе венчания без согласия родителей и даже опекунов.) Вернемся к целомудрию: оно и соблюдалось бы, соблюлось бы в целой стране, ни в едином дому не разрушась, если бы ни единая девушка не была оставлена, от первых лет зрелости, без мужа, и притом любимого. Этот закон общего обручения не содержался ли в древности и не по нему ли Дева Мария была обручена Иосифу, без намерения замужества: обручена была потому, что не могла остаться никому не обрученной? Это следовало бы обдумать, взвесить. Это — важное указание для науки и для национальной организации брака. Не иными способами, как этим, может быть обеспечено и полное целомудрие юношей до брака. Теперь женятся старые холостяки, ни малейшим это «препятствием для брака» не служит. Между тем, допуская, по бл. Иерониму (мною был раньше приведен из него текст, «Нов. Путь», 1903, февраль), брак, хотя до девяти раз для одного, — следовало бы, начиная с известного возраста (напр., 40 лет), венчать не иначе, как только вдового. Т. е. поздний, старый брак (как первый) должен быть вовсе закрыт; и открыт, наоборот, для самой первой возмужалости. В этом только случае мы сохранили бы целомудрие юности и приверженность ее к дому. Нет ничего крепче любви; в этот же возраст, еще сахаристый, нежный и податливый, она притягивает с бесконечной силой и крепостью. И вот этим вечным сахаром, открываемым в отроческом еще возрасте, мы предохранили бы нежный возраст от бурь и смятения улицы, от грязи и волнения ее, от позора и душеубийства ее. Поразительная невинность, в которой европейские народы (путешественники) находят вообще все внеевропейские народы, не имеет иного для себя объяснения, как то, что из уклада жизненного этих народов выброшено самое понятие (и факт) хаотического отрочества, проводимого вне дома и надзора родителей и проводимого всегда или в охоте за свободною любовью (прикровенно), или за заменяющими ее другими удовольствиями. У нас мальчик теряется на 1/3, на 1/2, а то и на полную единицу из поля зрения своего дома; и возвращается в дом («женясь») почти пожилым. Первое мужество, вся юность и позднее отрочество он где-то пропадает, где-то в тумане, едва виден. Это — творческая пора. Между тем эта-то пора и есть время, когда в него ударяют самые сильные наружные волны, которым соответствует и сильное волнение внутреннего его моря. Почти вся сплошь юность страны гибнет в это время, — оправляясь потом, если кто мужественный пловец. Потребность любви, и самой чистейшей, вспыхивает необыкновенно рано, при полной еще неопытности, невинности. И если в любви не понимать никакого «греха», то ее и следует давать в этом именно возрасте: когда, в силу естественной невинности, сама любовь в реальном ее течении и устроится невинно же. Юные браки наших предков и сохранили надежно прямоту и силу их натур. И они не исчезли бы, не будь — в силу устройства развода и вообще всего нормирования брака — так рискованны. Прожить до конца жизнь вдвоем, без права выхода, будет надежнее, если и вступить в брак лет под 50, под 40, не ранее 35, - чем вступив в него 23 лет. Между тем отсутствие бурного отрочества и бурной юности, укрепив организм, несколько задержало бы его индивидуализацию; все жили бы более родовою жизнью, нежели страстною и воображаемою. И при этой задержке индивидуализации уменьшилось бы «несходство характеров»: я хочу сказать, что при полной зависимости развода от воли самих состоящих в браке — этих разводов на самом деле было бы едва ли не менее, чем теперь. Но если бы и было много, ни малейше этого не надо опасаться, как естественного выражения органического, а не механического характера брака, как естественного отсутствия застоя в существе поэтическом и мистическом. Нельзя не заметить, что если бы в самом желании человеческом не происходило бы нигде и никогда развода, то семья стала бы подобна глубокому колодезю, а ряд семей в стране — ряду таких колодезей, откуда — со дна — жители не видят друг друга и не образуют более нации или образуют слабую нацию. От этого чрезмерного самоуглубления семьи, в интересах сцепления их в конгломерат племени, нации, отечества, государства — и дан частью благодетельный, социально-нужный, инстинкт как семейного охлаждения, так и «несхождения характеров». Он нарушает полный штиль крови; сохраняет в море вечно ему присущее живое волнение; связывает нацию — почти как художествами, промыслами, торговлею! Вообще в «распадении семьи» есть своя незамечаемая, неоцениваемая значительность, в интересах племени и отечества происходящая. Пугаться его (распадения) не следует, — тем больше, что любовь, привыкание, а главное — страшное неудобство, и боль, и страдание, происходящие при окончательном разломе даже очень неудачной семьи, боль для ее членов — всегда, в сущности, удержит семью в однажды принятых рамках; и скорей грозит штилем, застоем, чем излишним качанием социального корабля. Наконец, «прощение в случае измены», о чем пишут духовные… разве же можно это повелевать? Разве страдальцы и страдалицы и не несут этого подвига, ради детей, ради еще любимой жены ли, мужа ли?! Но вот там, где плачет ангел, входит полицейский и говорит: «Ты обязан простить», «обязана простить». Не значит ли это уже истонченную нить терпения пережечь огнем и возбудить весь огненный инстинкт мужниной оскорбленности, жениного унижения; возбудить до ножа, до крови тот правый инстинкт в каждом: «Я верна ему — как же он мне не верен?»; «Я верен ей — а она меня обманывала». Кто так кроваво смеется над мужниными и жениными слезами, не стоит ли демоном-разрушителем около семьи, а не ангелом-хранителем? Муж знает меру заслуг жены и в меру заслуженного (которую один он знает) простит ее; равно — жена мужа. Но что же тут может и что смеет предписывать суд? регулировать закон? Если он бросает мне в постель проститутку, жене навязывает сифилитика: то он способен наблюдать за домами терпимости и, между прочим, стоять дозором над семьею! Но я начал делать построения возможного, когда предположил заняться одним анализом. Вернемся к последнему. Заповедь, закон или даже простой совет: «Сохраняйте целомудрие до брака» — вправе был бы дать тот один, кто обеспечил бы совершенно твердо каждому и каждой своевременный брак; ну — пусть не позже 23 и 16 лет. Нет? не позаботились? абсолютно ничего для этого не сделали? Тогда никто не обязан выслушивать и совета: «Соблюдайте до брака целомудрие». До какого брака? до старого? за гробом? Выше этого совета стоит заповедь (размножения), и каждый не только вправе, но и обязан ее исполнить. «Жены, блюдите верность мужьям вашим». И сифилитикам? и купившим в 60 лет у родителей-нищих дочь 16 лет? Но тогда отчего это не тот же «гарем», да еще при праве (см. выше выдержку из книжки свящ. А. Рождественского: «Семья православного христианина») изменять и этой молоденькой жене в пользу ровесниц ее? Мало ли какие бывают психопаты, и образуется-то психопатия именно к 60 годам, особенно после 40 лет холостой жизни. Почитайте медицинские книжки, их не только полезно, но ради честного исполнения долга и обязательно знать духовным лицам, в особенности же преподающим каноническое право. И почему это мы «обязаны» ознакомляться со «старою письменностью», времен исаврийцев, македонян и комненов, а вы «не обязаны» ознакомляться с тем, что говорит биология, народная гигиена и распространение болезней? Гробы любопытны, а жилища не любопытны. Могилы поучительны, а вот больницы — не поучительны. Но я возвращаюсь к бесстыдному и жестокому (при беззаботности «старших») требованию целомудрия девушек до брака, которого они (при теперешнем своем положении) не обязаны исполнять и даже обязаны это требование нарушать. В Ветхом Завете, когда 13 1/2 лет девушка становилась уже «богерет», «перезрелой» и едва годной для замужества, было понятно требование от нее целомудрия. Стесняясь отягощать внимание членов Религиозно-философских собраний, я не возражал в свое время на слепое, без разбора дела, утверждение Н. М. Минского о побиении будто бы «согрешивших девушек» в библейские времена. Теперь, пользуясь большим простором, сделаю его. И вот, прежде всего, из представленной на соискание премии в Академию наук книги д-ра М. Погорельского, ранее бывшего раввином: «Что такое библейская проказа, zaraot? Историко-медицинское исследование». СПб., 1900:
