Как бы вы ни были чисты и правы, — не сознавайте себя такими перед Богом, а сознавайте себя грешниками. Да, Бог не услышит нашей молитвы, когда мы, молясь Ему, бываем уверены, что мы правы.
Но вы скажете, как можно довести себя до сознания, что я грешник, когда я не грешу, по крайней мере — гораздо меньше других грешу; когда я исполняю и заповеди Божьи, делаю и добрые дела! Можно, слушатели, и легко можно сознать себя грешником, когда мы будем должным образом рассуждать. В самом деле, будем рассуждать хорошенько: ты не сознаешь себя грешником, — вот и знак, что ты не праведник, а грешник, ибо праведники никогда не считают себя правыми перед Богом; ты, к тому же, сознаешь себя лучше других, — а это знак еще вернее, что ты действительно грешник, ибо праведники всегда почитают себя хуже других.
Будем рассуждать далее: на мне нет теперь грехов, нет никаких важных грехов, какие есть за другими, — как же мне сознаться, что я грешник и грешнее других? Очень легко. Пусть так, что на тебе теперь грехов нет, но зато были прежде. Положим, что тебе прежние грехи прощены; положим, что ты загладил их добрыми делами, омыл слезами, но все же ты был грешником; стало быть, грешил; ты чист от грехов по милости Божией, а сам по себе ты грешник. Ты даже большой грешник: ты имел силы воздерживаться от грехов, ибо теперь воздерживаешься; другие грешат по слабости, а ты имел силы не грешить и грешил. Будем и еще рассуждать: я и прежде не грешил, грешил гораздо меньше, нежели другие. Положим, что и эта правда. Но как ты мог воздерживаться от грехов? Сам собой или при помощи благодати Божьей? Если ты сам по себе воздерживался от грехов, то ты вовсе не праведник, ибо твоя природа такова, что ты грешить не мог. Если ты боролся со грехом, вооружился против страстей, — то тебе помогла благодать Божья воздержаться. Без благодати Божьей ты никогда не мог бы воздержаться. Что же думаешь о себе, что ты праведник, когда ты по благости Божьей праведник?
Да если бы этому человеку, которого ты почитаешь хуже себя, так помогла благодать Божья, как тебе, — то и он не согрешил бы.
Да, слушатели, грехи, которые мы имеем или имели, — наша собственность; а добрые дела, которые мы делаем, не наши: это — дело благодати и милости Божьей.
Итак, если ты не грешишь теперь, а грешил прежде, то явно, что ты грешник, и хуже других: ибо мог воздерживаться и не воздерживался; другие грешат потому только, что воздерживаться не могут. Если ты и прежде не грешил и теперь не грешишь, — то все равно ты грешник, ибо не сознаешь себя грешником. Да, не сознавать себя грешником есть грех и грех великий.
Будем же, слушатели, так рассуждать; и мы сознаемся, наконец, что мы великие грешники. Да и сознавая себя грешниками, не будем почитать себя праведниками, ибо и это будет грех; да, и это грешно, если я буду успокаиваться тем, что сознаю себя грешником. Нет, вконец надо истреблять в себе грех; никогда не надо уверять себя, что праведник; ничем не надо успокаивать себя, что не грешник. Надо, чтобы после всех пощений и молений, после всех суждений о себе выходило одно заключение: я Господи, великий грешник; я недостоин милостей Твоих, я недостоин даже просить помилования у Тебя, Господи. Аминь.
С неизменной правильностью совершается круговращение времен, придвигающих нас все ближе и ближе к цели завершения бытия. Начался новый год, прошли великие праздники и вот уже наступает время приготовления к Святой Четыредесятнице. Человек с его немощами и страстями постоянно нуждается в высшем руководстве, и Святая Церковь, как любящая мать, не оставляет нас без него. В обыденной жизни еще волнуется и бушует море страстей, еще тешится плоть и услаждается чрево, задаются пиры, на которых гремит сладострастная музыка, кружится в вихре удовольствий и танцев незрелая молодежь или недозрелая старость, и никому и в голову не приходит вопрос: в этом ли состоит истинная сущность и цель жизни? Да едва ли когда-нибудь и явилась бы мысль об этом, если бы не Святая Церковь, которая, как бы желая образумить увлеченное страстями человечество, уже поет глубоко-трогательную песнь: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче!» Вместе с тем она и своими евангельскими чтениями за литургией разъясняет нам, в чем заключается тайна нашего оправдания перед Богом. Эта последняя мысль находит себе поразительное пояснение в знаменитой притче о мытаре и фарисее.
Господь наш Иисус Христос уже совершил большую половину Своего служения на земле. Он обошел все города и веси земли Израилевой и во всей полноте постиг, в какой бездне нравственного падения находился избранный народ. В своей массе этот народ, будучи уже политическим рабом жестокого завоевателя, был вместе с тем и духовным рабом своих слепых вождей, которые извратили дух закона и поклонялись мертвой букве его. В буре общественнополитических смут и религиозных раздоров он уже потерял руководящую нить в своей жизни и, отчаявшись в настоящем, жил смутной надеждой на будущее. Но надежда все не осуществлялась. Он ждал явления грозного Мессии — царя, который низвергнет тяжкое иго языческого завоевателя и все богатства мира сего соберет и предоставит в пользование иудеям.
Эта мысль слишком льстила народному самолюбию и самомнению, чтобы она не проникла во все слои народа, и когда явился истинный Мессия, но в образе кроткого и смиренного учителя, проповедовавшего о духовном возрождении на основе покаяния, то учителя израилевы первые не признали Его и всячески возбуждали против Него народ. Чувствуя ложь своего взгляда на Мессию, но в то же время не желая сознаться в ней, они начали преследовать Христа, так что Он принужден был по временам удаляться в Перею, чтобы там найти успокоение Своему возмущенному духу. В одно из пребываний там Он и сказал притчу о мытаре и фарисее, и она с поразительной ясностью кисти божественного художника рисует перед нами с одной стороны бездну лицемерия и самоправедности, в которую впали вожди Израиля, а с другой — ту искру истинного покаяния, которая все еще теплилась в душе даже самых презренных и жалких подонков избранного народа.
«Два человека вошли в храм помолиться.» Кроме определенных времен, назначенных для богослужения и жертвоприношения, храм иерусалимский был постоянно открыт и для случайных богомольцев, так что каждый во всякое время мог пойти в дом Отца Небесного и излить перед Ним свои мольбы и чувства. И из этих богомольцев — один был фарисей, а другой — мытарь, — две непримиримые противоположности между собой.
Фарисей — это высокочтимый учитель народа, важный книжник, знаток закона, горячий патриот, щедрый благотворитель, — человек, который тщательно избегал всякого осквернения и, так сказать, распространял вокруг себя благоухание примерного благочестия и исполнения закона. Он с важностью поднимался к храму — в своих широких воскрилиях и с филактериями на руках и, войдя в храм, стал на видном, особом месте.
Другой — был мытарь, презренный сборщик податей, слуга ненавистных завоевателей, пособник их вымогательства и хищничества. По общепринятым представлениям, он относился к одному разряду с грешниками и блудницами, и ни один фарисей не позволил бы себе быть с ним в одном доме и дышать одним с ним воздухом, а тем более соприкоснуться с ним — от какого осквернения пришлось бы омываться в семи водах. Зная такое отношение к себе со стороны народа, он незаметно пробрался в храм и стал там — случайно неподалеку от фарисея.
Оба они пришли в дом Отца Небесного, чтобы излить перед Ним свою душу, и начали молиться. При виде столь нежеланного соседства дух фарисея смутился; но в то же время это соседство дало ему благодарный материал для молитвы: как кстати подошел этот презренный мытарь, который верхом своей греховности давал яркую картину противоположности с воплощенной праведностью! И видя в этом как бы действие Промысла Божьего, фарисей начал громко[101] молиться: «Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди — грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь.» Можно представить себе, каким презрительным взглядом при этих последних словах фарисей сверкнул в сторону несчастного мытаря! Он пришел молиться, но при виде этой воплощенной греховности ему уже не о чем молиться: в сравнении с ним он воплощенное совершенство, сама праведность, облачившаяся в широкие воскрилия, и потому ему остается только благодарить Бога, что он не таков, как прочие люди. По своему благочестию он стоит неизмеримо выше всех других людей, не говоря уже об этом жалком, презренном у людей и отвергнутом у Бога мытаре, который от стыда не смеет поднять даже глаз и от угрызений совести ударяет себя в нечестивую грудь. И довольный собою, фарисей начал по пальцам перечислять дела своего благочестия, как бы желая этим осязательно доказать самому Богу свое неотъемлемое право на оправдание, как залог вступления на лоно Авраамово. «Пощусь два раза в неделю», перечислял он; «даю десятую часть из всего, что приобретаю», и конечно, упомянул при этом, что десятину дает даже с мяты, аниса и тмина (Матф. 23:23).[102] Этим самохвальственным кощунством и кончилась вся его молитва.[103] Ни единого искреннего вздоха не вырвалось у него из груди, ни единого слова покаяния не проронили его гордые уста, и еще раз презрительно сверкнув в сторону мытаря, той же высокомерной поступью вышел из храма, звучно опустив, конечно, при этом и свой золотой или серебряный сикль в сокровищницу храма, — в посрамление все тому же мытарю, как сборщику этих сиклей с народа Божьего для сокровищницы нечестивых язычников.
