— Нет.
— Почему нет?
— Нет.
— Скажите, почему вы так категорически отвечаете?
— Ну, хорошо, я вам скажу. Об этом знают только я сам да мой духовный отец — Батюшка о. Макарий: я получил внутреннюю молитву.
Про эту музыку часто говорится в псалмах: "Крепость моя и пение мое Господь...", "Пою Богу моему дондеже есмь". Это пение неизглаголано...
Я теперь уже не имею возможности выходить и ходить по скиту ночью... Вот смотрите, какая аскетическая красота, задумчивая, этот наш храм (старый). Здесь все хорошо, не наглядишься.
—Боюсь уйти самочинно, — сказал Батюшка.
Этот разговор начался с вопроса Батюшки: —Сколько у вас в Москве дома роялей?
Тут мне припомнился мой товарищ по гимназии. Он был человек не из высоконравственных: неприличные разговоры, анекдоты, плохие умственные способности, весь его наружный вид, отношение видимое к религии, его ближайшие сотоварищи, отзывы о нем моих товарищей — все это подтверждало плохое мнение об его нравственности. Однажды он принес скрипку в класс. Надо заметить: он прекрасно играл на скрипке, он был по природе музыкант. Итак, однажды, за отсутствием преподавателя вышло у нас свободное время, и этот товарищ мой, по просьбе всего класса, начал играть. Он играл наизусть, без нот. Лишь только раздались звуки, он весь переменился: в нем не стало заметно обыкновенной легкомысленности, он стал серьезнее. Это заметили многие. Вот это я и рассказал Батюшке, а отсюда пошел и весь наш разговор:
— Видите,— сказал Батюшка,— как может отрешать от земли музыка: это чувствовал ваш товарищ, если он даже внешне изменился. Этих его чувств никто не может понять, если сам их не испытал. А если так отрешает от земли музыка, то тем более молитва...
Сейчас за обедней Батюшка сказал краткое слово, напоминая нам о смысле и значении нашего иноческого призвания. Св. Иоанн Лествичник говорит: "Ангелы — свет монахам, монахи — свет миру".,. Вспомните, что мы должны быть светом миру... Вспомните, как милостив Господь, призвавший нас в эту святую обитель. Сами посудите, какие дела мы творили, как жили до призвания нашего сюда, в эту святую обитель.
Я помню, прочел у еп. Игнатия Брянчанинова слова преп. Исаака Сирина: "Что есть чистота? Чистота — есть сердце, исполненное милости о всяком создании. А что есть милостивое сердце? Это горение сердца о всякой твари: о человеках, о птицах, о животных, о бесах, — словом, о всяком создании" и далее.
Я невольно остановился на словах "о бесах" и спросил об этом Батюшку: как можно чувствовать милость к бесам, когда они ищут нашей погибели, когда говорится в псалмах: "совершенной ненавистью возненавидех я..."
— Заметьте, это не сам еп. Игнатий говорит, — отвечал Батюшка, — а он приводит только слова преп. Исаака Сирского. Это единственный святой, который молился о бесах. Но как молился? Можно молиться, чтобы Господь уменьшил их муки, ослабил по неизреченной Своей милости. Но что можно этому великому святому, того нельзя нам. Все птицы высоко летают, но выше всех орел, подобно орлу и св. Исаак парит между святыми. Нам же молиться за бесов опасно.
Знаю одну начальницу общины. Она молилась за бесов. Я предостерегал ее. Она не послушалась и продолжала. Вскоре бесы стали являться ей и благодарить за молитвы о них. Последствием всего этого было то, что она пала с одной сестрой своей общины однопольным грехом, стала заниматься спиритизмом с этой же сестрой. Конечно, обе они ушли из общины. Смотрите, как же плохо она кончила...
Сейчас я прочел у еп. Игнатия Брянчанинова о кончине мира. Когда я читаю его сочинения, то удивляюсь его поистине ангельскому уму, его дивно глубокому разумению св. Писания. Его сочинения как-то особенно располагают мое сердце, мое разумение, просвещая его истинно Евангельским светом:
"Душа по природе христианка (слова Тертуллиана), она чувствует истину". Те места св. Писания, которые мною или вовсе не понимались, или понимались превратно, о смысле и отношении которых к жизни я имел весьма туманное представление, сейчас становятся для меня очень понятными и ясными. Конечно, не все, ибо некоторые требуют опытного понятия и духовного разума. Кроме того, я опять-таки не могу понять смысла какого-либо текста всецело. Ибо преп. Дамаскин говорит, что смысл св. Писания открывается разным людям в различной степени, притом одному открывается в данном тексте одно, другому — другое, третьему — третье, ибо глубину и смысл Св. Писания знает всецело только один Бог, Который и открывает Своим избранным по мере надобности. Этим самым преп. Петр и объясняет кажущиеся разногласия в писаниях св. отцов, ибо они, действительно, только кажущиеся, так как все св. отцы стремились к одной цели и достигали ее.
Не читающие духовных книг остаются часто в полном неведении духовных предметов и явлений,— и какое это горестное неведение. И это неведение, можно сказать, царствует в мире. Может быть и есть исключения, но обыкновенно это неведение, как некий страшный яд, разлито повсюду.
Я родился, воспитывался в хорошей благочинной семье, но не имел ни малейшего понятия о духовной литературе, даже о ее существовании. Когда мы уже собирались ехать в Оптину в первый раз, к нам на квартиру зашел о. Гавриил. В разговоре за чаем он сказал, что первым долгом нам дадут прочитать "Авву Дорофея".
"Авву Дорофея"? — подумал я, слыша первый раз это название, и мне представлялось, что эта какая-нибудь такая дрянь, что ее только и можно в печку бросить. И как это не горестно, но это так.
Все мои познания приобретены в скиту, вся формировка в нечто определенное моих убеждений и понятий произошла здесь, в скиту. Здесь, в скиту, я приобрел более, чем за всю мою жизнь в миру, более чем в гимназии и университете. Не ошибусь, пожалуй, если скажу, что там я почти ничего не получил, хотя в миру от рождения прожил 19 лет, а в скиту не живу еще и года.
Здесь хорошо. Конечно, люди — везде люди, поэтому и в монастыре, и в нашем скиту, живут не ангелы, а люди, имеющие каждый свои пороки и недостатки. Но мне до этого дела нет. Чужие грехи и в миру очень удобно замечать, а вот свои грехи распознавать и видеть — это монашеское дело. А к этому здесь все удобства. И Батюшка говорит, что наш скит — единственный такой во всей России, и от других приходится слышать то же.
Однажды, когда я помогал пономарю в Предтечевом храме, со мной был о. Кукша. Не помню, о чем мы говорили, но мне запомнилась только одна фраза: "Как вспомнишь о старом, так даже заплачешь",— сказал о. Кукша. Это свидетельствует о том, как хорошо было прежде. Но для меня старое — мир, а настоящее — скит, и я благодарю Бога.
13-го числа Батюшка не пошел на бдение и меня не пустил, а мы во время бдения читали записки шамординских монахинь об о. Анатолии. О. Сергий Четвериков работает над составлением жизнеописания о. Анатолия.
Материал был собран и послан Батюшкой. Между прочим, Четверикову посланы и рукописные тетради о. Анатолия "Мистическое Богословие". Это его беседы с каким-то, кажется, профессором. О. Четвериков обещался окончить жизнеописание к Пасхе.
— Доживу ли я до Пасхи, не знаю,— сказал мне Батюшка.— Сегодня в первый раз в жизни почувствовал одышку, придя в трапезу.
Вообще, последнее время Батюшка не раз говорил о смерти. Еще как-то Батюшка говорил, что он начал очень-очень слабеть под вечер. "Иногда едва сижу..." — говорил он. Не раз также Батюшка говорил: "А туда с чем идти?"
Сейчас говорил с Иванушкой, и этот разговор заставил меня вспомнить многое позабытое, на что в свое время не было обращено ни малейшего внимания.
Первым моим духовником был протоиерей о. Сергий Ляпидевский, уже скончавшийся, вторым — его сын о. Симеон Сергеевич. Несмотря на религиозность мамы, бабушки, дедушки, папы — они нас редко посылали в церковь, особенно зимой, боясь простуды. А ребенок сам пойти не может. Нас и баловали, и ласкали, но вольничать не позволяли, уйти без спросу мы не смели.
Однажды на исповеди, кажется, о. Симеон сказал мне, что необходимо ходить в церковь по праздникам. "Это долг перед Богом". Я поразмыслил об этом и согласился. С тех пор я стал часто ходить в церковь, даже в будни, когда был свободен. И это обратилось в привычку. Ходил я также и к вечерним собеседованиям по воскресеньям. Правда, ходил больше из-за "интереса", но все ж иногда бывало что-то вроде умиления. Помню, однажды за собеседованием, я, стоя на клиросе, слушал проповедь и заключил в конце концов так: "Как бы провел я время дома, не знаю, а здесь я душеполезное услышал".
Услышав однажды о грехе суеверия, я приложил слышанное к жизни и отверг все суеверное, например, приметы.
Услышав однажды о грехе воззрения на девушек и жен с похотением, я даже опечалился: это доставляло для меня удовольствие. Как быть? Смотреть грешно, а не смотреть — лишить себя удовольствия. И решил я, что смотреть можно, только без похотения. Такой сделкой со своей совестью я как бы успокоился: взяла верх плотская сторона.
