Чтобы понять то, что поняли Кант и св. Иоанн Креста, нужна не только сверхчеловеческая сила ума, но и какая-то особенность в строении тела — нечто вроде способности повертывать голову так, чтобы лицо оказывалось там, где был затылок, и видеть то, что всегда прячется от людей за их спиной и подстерегает их, чтобы рано или поздно поглотить. Это невидимое людям Кант называет „трансцендентальной эстетикой“, а св. Иоанн Креста — „преисподним опытом“. Вот, кажется, одна из многих причин его одиночества: люди бегут от этого человека с чудовищно перевернутым лицом, как от неземного страшилища.
„Бог бесконечно превосходит всякое человеческое понимание, так что чем больше человеческий разум хочет понять Бога, тем больше от него отдаляется“, — учит Иоанн Креста. „Вот почему разум должен освободиться от себя самого и отказаться от понимания, чтобы достигнуть Бога верою… Не понимая, человек больше приближается к Богу, чем понимая“ (Нооrn., 218). Этого, может быть, никто не говорил и не скажет так ясно, кроме Генриха Сузо и великого французского мистика Паскаля. „Вечной жизни достигает человек только по отречении от всего, что может мыслить и выразить“ (Baruzi, 628), — учит Сузо, и Паскаль: „Нет ничего естественнее для разума, чем отречение от себя самого“. „Последнее действие разума сводится к тому, что есть нечто бесконечно-высшее разума“ (Паскаль, 207).
Меньше всего это отречение от разума у св. Иоанна Креста и Паскаля похоже на отречение у Лютера. Разум для Лютера „величайшая блудница диавола“, а для Паскаля „царственное величие человека — мысль“. „Человек — только тростник, самый слабый в мире, но тростник мыслящий… Если бы мир раздавил человека, он все-таки был бы выше мира, потому что знал бы, что умирает, а мир ничего не знает… Мир обнимает и поглощает меня пространством, но мыслью я обнимаю мир“ (Паскаль, 199–200). Теми же почти словами говорит и св. Иоанн Креста: „Мысль человеческая дороже целого мира; следовательно, один только Бог достоин мысли“ (Baruzi, 435).
Лютеру было очень легко отказаться от разума, а св. Иоанну Креста и Паскалю — очень трудно, почти невозможно, и отречение их — великая жертва.
„Бог есть Непознаваемое“ — в этих трех словах — главная основа всего религиозного метода Иоанна Креста (Нооrn., 222). Все, что люди слишком легко называют „Богом“, он презирает (Baruzi, 612). „Следует бежать от видений и откровений, как от величайшей опасности“, — предостерегает он (Baruzi, 239). „Некоторые так погружаются в эти обманы диавола и так ожесточаются в них, что возможность их возвращения к простому добру и к истинному благочестию становится очень сомнительной“ (Нооrn., 58). Мнимо или действительно „видение“, спрашивать нельзя: всякое видение мнимо, потому что возвращает нас в область явлений. Видения мнимы, поскольку внешни, но в последнем счете все внешни, потому что ограничивают Бога пространством и временем, условиями всякого мышления (Baruzi, 500). Клиническая точность в наблюдениях Иоанна Креста, порождающими мнимые видения и откровения душевными болезнями, — такая же, как у великого врача Гомеца Перейры.
Очень, вероятно, удивила бы добрых католиков потерянная или уничтоженная книга Иоанна Креста „О чудесах“ (Baruzi, 294). „Я не был бы христианином, без чудес“, — говорил св. Августин (Паскаль, 122). „Я был бы христианином и без чудес“, — мог бы сказать св. Иоанн Креста, да он это и говорит: „Плохо бы я верил, если бы я нуждался в чем-либо подобном“. „Не воля Божия творит чудеса; если же Бог все-таки творит их, то только по необходимости“, потому что люди слишком маловерны, чтобы обойтись без чудес (Baruzi, 528). „Пусть же человек духовный отвергает с закрытыми глазами все чудеса“ (Baruzi, 467–468). Но если бы неверующие думали в этом найти союзника в Иоанне Креста, то очень ошиблись бы: он отрицает чудеса не потому, что мало, а потому, что слишком верит: вера сама для него величайшее из всех чудес.
В „Темной Ночи Духа“, „Oscura del Espíritu“, отрекаясь не только от человеческого разума, но и от всех „откровений“, „видений“ и „чудес“, он чувствует себя „как путешественник, идущий по неизвестным путям для открытия неизвестных земель, которому уже бесполезно все, что он прежде знал, и который теперь идет, сомневаясь во всем и пользуясь чужим знанием (по разведкам). Если бы не шел он по этим новым путям, то никогда ничего не открыл бы и знания своего не увеличил бы“ (Нооrn., 108).
„Критика чистой мистики“ и есть тот корабль, в котором Иоанн Креста, подобно Колумбу и другим испанским конквистадорам XVI века, переплывает великое Море Мрака, Mare Tenebrarum, чтобы достигнуть внутреннего Нового Света.
2 Между Иллюминатством и Церковью
„Все, что я говорю, я отдаю на суд нашей Матери, святой Римско-Католической Церкви, потому что под ее водительством мы не можем заблуждаться“ (Нооrn., XI). „Я готов отречься от всех моих заблуждений… какое бы покаяние на меня ни наложили“ (Вrunо, 347). Эта бесконечная покорность Церкви не помогла св. Иоанну Креста. Раза три или четыре, вероятно, доносили на него Инквизиции в Толедо, Валладолиде и Севилье, как на „еретика-иллюмината“, alumbrados (Baruzi, 188. Вrunо, 407). Если бы он не умер, то его расстригли бы и выгнали из Братства, скажет о нем Диэго Еванжелиста через несколько месяцев после его смерти. И потом иезуиты будут доносить на него в течение тридцати лет, обличая в ереси. Большая часть „Темной Ночи“ и „Восхождения на Кармель“ уничтожена, если не самим Иоанном Креста, то Инквизицией, так же как вся переписка его с Терезой (Нооrn., 141). Добрых католиков удивила бы, вероятно, и эта переписка не меньше, чем книга его „О чудесах“. „Не воля Божия творит чудеса“ — этих слов достаточно было бы, чтобы отлучить его от Церкви, а может быть, и сжечь на костре так же, как и этих: „Думать, что сила молитвы зависит от каких-либо внешних условий (обрядов, ceremonias) — значит оскорблять Бога“ (Baruzi, 240), или, другими словами: „Бога оскорбляет церковное Богослужение“. В этом учении могли бы себя узнать испанские иллюминаты, так же как германские протестанты и французские кальвинисты. Правы были отчасти о. Тостадо и о. Дория, когда считали Иоанна Креста „мятежником“ против Римской Церкви. „Наше учение не имеет ничего общего с ненавистным учением тех, кто, будучи движим сатанинскою гордыней и завистью, хотели бы запретить верующим святое и необходимое для них почитание икон“, — говорит Иоанн Креста (Нооrn., X). „Истинное благочестие должно идти от сердца и видеть во внешних изображениях (иконах) только внутреннюю сущность изображенного; все же остальное есть несовершенство, связывающее душу, от которого должно освободиться, если хочешь быть совершенным“ (Нооrn., 13). Это очень осторожно сказано, но „на воре и шапка горит“, могли бы на это заметить отцы Инквизиторы. Слишком хорошо понимали они, что главная основа всего учения Иоанна Креста — „непознаваемость Бога для человеческого разума“ — ниспровергает все богословское учение св. Фомы Аквинского, на котором зиждется Римская Церковь. В 1870 году, постановлением Ватиканского Собора, будет произнесена „анафема“ тому, кто отрицает, что при свете естественного, человеческого разума бытие Бога достоверно познаваемо. В 1776 году Иоанн Креста увенчан венцом святости, а в 1870 г. „анафематствован“. Римская Церковь не знает, что с ним делать, потому что он в нее не вмещается: то „святой“, то „еретик“ — подвержен „анафеме“.
„Кроме того света, который горит в сердце моем, никакой иной не вел меня“ на вершину Кармеля, sin otra luz у guía, sino la que en el corazón ardia» (Baruzi, 673). Это с одной стороны, а с другой: «Только под водительством Церкви никто не может заблуждаться». Что же ведет его — внутренний ли «свет сердца», или внешний свет Церкви, — этого он, может быть, и сам не знает, или знает и молчит, потому что противоречие между этими двумя светами слишком для него страшно.
3
Это противоречие видно яснее всего в том, что он говорит о духовниках. «Духа Св. помазания… так чисты и тонки, что ни самой душе, ни духовнику непонятны, и легчайшего к ним прикосновения достаточно, чтобы их уничтожить… Если неискусный художник исказил бы тяжелыми и грубыми мазками картину великого мастера, — это было бы хуже, чем если бы он сам намалевал множество скверных картин» (Нооrn., 215). Дух — великий художник, а маляр — духовник. «Только бить… по душе умеют они (духовники), как молотом бьет кузнец по наковальне». «Действуй», говорят, «работай, созерцай, размышляй… все же остальное — только обман Иллюминатства, alumbramientos у cosas de bausanes» (Hoorn., 216). «Пусть же знает душа на пути к совершенству… как трудно, почти невозможно будет ей найти… учителя, обладающего нужным ей опытом… Нет никакого сомнения, что духовные учителя (лишенные опыта) причиняют величайшее зло множеству душ. Крайние в духовных путях невежды… отвращают они души от тонких и нежных помазаний, которыми Дух Св. готовит их к соединению с Богом. Эти учителя… предписывают ученикам своим только презрения достойные правила, которые сами изобретают или находят в случайно прочитанных книгах и которые пригодны только для начинающих, principantes… Если даже воля Божия очевидна, упорствуют они, не позволяя душам идти дальше умного делания и воображения. Душам запрещено идти дальше, и как скудны такого благочестия плоды!» (Нооrn., 208–209). Кто это говорит — «иллюминат», протестант, ученик Лютера или Кальвина? Нет, вернейший сын католической Церкви, св. Иоанн Креста.
