Смерть смерти
Конечно же, двое учеников в Эммаусе оцепенели от изумления не только из-за того, что внезапное прозрение полностью преобразило их понимание жизни и смерти Иисуса, но и из-за того, что стали свидетелями Его возвращения к жизни. В конце концов, кто угодно остолбенеет, увидев «живого мертвеца» в буквальном смысле слова!
Можно предположить, что на этом месте любой диалог между христианами и некоторыми из их спутников на дороге в Эммаус должен резко затормозиться. Ведь воскресение Иисуса — это вопрос веры, а в современной научно-ориентированной культуре считается, что такие вещи просто невозможны. Однако прежде чем прийти к такому выводу, нужно признать, что здесь у нас куда больше общего, чем кажется. Самая мрачная тень, охватившая горем и отчаянием тех двоих, что ушли из Иерусалима две тысячи лет назад, была тенью смерти. Они шли вместе через то, что в знаменитом псалме называется «долиной смертной тени», но никак не могли вместе с псалмопевцем сказать, что «не боятся зла». На дороге в Эммаус уже не было Бога, и смерть казалась всепобеждающей силой, набросившей на человечество и все его достижения мрак тщетности и бессмысленности.
Сравните все это с отрезвляющими выводами ученых- гуманистов, которые, размышляя над движущими силами культуры, заключают, что главным открытием современной мысли является то, что «из всех побуждений, которые движут человеком, одним из главных является страх смерти» [65]. Раньше люди могли встречать смерть без боязни, потому что вера в бессмертие лишала ее горечи и придавала человеческому существованию осмысленность и надежду, однако со времен эпохи Возрождения мы все чаще и чаще обнаруживаем, что на нашем жизненном пути такой надежды просто нет. В результате современный человек вынужден придумывать идеологии и проекты, которые выражали бы его самые глубинные тревоги и хотя бы отчасти давали ему уверенность, что человеческое существование все-таки имеет некий смысл. Но такие проекты всегда заканчиваются провалом; смерть остается конечной реальностью, и мы тоже оказываемся «в долине смертной тени», где нет никого, кто мог бы своим присутствием утешить нас и разогнать наши страхи. Говоря словами Зигмунта Баумана, «мы начали определять 'прогресс' как последовательное 'освобождение' человека от любых 'ограничений'. Мы научились (и нас научили) считать главные отношения и связи между людьми… проявлением угнетения. На протяжении всей эпохи модерна политические лидеры, воины свободной торговли и философы сплотились, чтобы единым фронтом освобождать человека от этого угнетения. Теперь любой из нас может свободно выбирать, как и с кем связывать свою жизнь, и так же свободно разрывать эти связи… Теперь любая связь между людьми должна пройти проверку на счастье — то есть на то, сколько счастья обещают нам те или иные отношения. Безусловно, все это освободило нас от множества мелких проявлений рабства. Но освобожденный человек оказался в узах нового, не менее страшного рабства. Жизнь оказалась ничем иным, как простым движением к смерти. Теперь, когда все, что раньше наполняло ее содержанием, было объявлено эфемерным,, она превратилась в долгую генеральную репетицию грядущего небытия» [66].
Некоторые реагируют на такой анализ человеческой дилеммы стоически, принимая неизбежность трагической природы мира. Интересно отметить, что именно такую реакцию мы слышим от автора библейской Книги Екклесиаст, заключающего, что, поскольку человек обречен на то, чтобы сгнить в земле и навеки кануть в лету («Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» — Еккл. i: u), то жизнь его — лишь «суета сует», а значит, совершенно бессмысленна (Еккл. 1:2). Единственный способ победить отчаяние, возникающее при таком взгляде на реальность, — это просто продолжать жить; пусть мир, как говорил Камю, «абсурден», но подлинно гуманистические ценности способны выдержать это открытие и помогать людям вести воистину хорошее, жизнеутверждающее существование.
Примеры такой реакции на бессмысленность жизни перед лицом смерти мы видим у великого множества гуманистов, чья жизнь была образцом добра, сострадания, милосердия и неустанного труда ради справедливости и равенства. Однако нам необходимо спросить себя, способна ли эта «героическая посвященность» выжить в историческом и культурном контексте, где духовные ресурсы для такой жизни истощены и практически сошли на нет. Как Эрнст Бекер заметил уже более тридцати лет назад, одномерность поздней модерности выпустила в мир идеологию коммерциализма, подобной которой еще не было в человеческой истории, в результате чего человек «алкоголем и наркотиками заглушает в себе осознание реальности — или убивает свое время, гуляя по магазинам, что, в сущности, одно и то же» [67].
Все эти вопросы не являются абстрактными или теоретическими; они напрямую связаны с будущим человечества и нашей общей планеты. Более того, современные меры по предотвращению экологической катастрофы, какими бы нужными и благими они ни были, часто не затрагивают главных причин того деструктивного образа жизни, который грозит погубить Землю и все живое. Нас не спасет простая модификация преобладающего сейчас мировоззрения и связанного с ним образа жизни. Для реальной перемены необходим критический анализ самих основ современной культуры и новая готовность честно взглянуть на подавляемые страхи, которыми подпитываются убеждения и действия, влекущие нас к катастрофе. Иными словами, диалог на дороге в Эммаус нужен сейчас как никогда раньше, так как он дает нам надежду на то, что для человеческой семьи можно найти иной путь — путь, где люди уже не будут отрицать смерть, подавлять мысль о смерти или тривиализировать ее. Такой путь должен лежать через дом в Эммаусе, где двое отчаявшихся людей взглянули в лицо воскресшему Иисусу и потом засвидетельствовали, что своими глазами видели смерть смерти. В свете этого события слова Эрнста Бекера приобретают еще более глубокое значение: «Кто знает, какую форму в будущем примет движение жизни вперед и как оно использует наши мучительные поиски» [68].
За моментом откровения в Эммаусе, когда «открылись у них глаза, и они узнали Его», немедленно следует исчезновение воскресшего Христа, так что прозрение становится основанием для жизни веры. Можно сказать, что ученики возвращаются к нормальному режиму человеческого существования, но эта «нормальность» уже преображена встречей, сломавшей привычные границы их восприятия реальности. Говоря восточным языком, перед нами люди, открывшие для себя «реальную реальность» и осознавшие, что их прежний взгляд на мир был страшно однобоким. Такое чувство, словно фильм их жизни, до сих пор бывший черно-белым, вдруг наполнился цветом и красками, а привычный ландшафт начал казаться совершенно незнакомым местом.
Однако обратите внимание: стоило ученикам остаться одним, как они тут же вспомнили то, что произошло по дороге из Иерусалима: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» Противопоставьте эти слова о «горящих сердцах» словам неузнанного ими Христа, упрекавшего их в том, что они «несмысленны и медлительны сердцем» и не верят откровению, данному через израильских пророков. Получается, что незримое внутреннее преображение началось уже по дороге в Эммаус, благодаря новому пониманию Писаний, доселе казавшихся ученикам такими знакомыми. Говоря словами специалиста по Ветхому Завету Уолтера Брюггеман- на, пророческие тексты «замедленного действия», которые уже несколько столетий бережно хранились, почитались и постоянно перечитывались, вдруг взорвались новой жизнью. Благодаря разъяснениям Иисуса ученикам открылась такая глубина смысла и такая насущная значимость древних слов, о какой они не могли и мечтать.
Здесь современная Церковь должна задать себе вопрос: если пророческие тексты древнего Израиля, изначально настолько мощные и радикальные, что реакцией на них нередко бывало самое враждебное отношение к пророкам, с течением столетий стали нейтрально-импотентными, и их слушали и читали в рамках такой системы толкования, из-за которой они были абсолютно бессильны потревожить статус-кво или осуществить социальные и культурные перемены, не может ли нечто подобное произойти и с книгами, известными нам как Новый Завет?
История об Эммаусе должна напомнить нам о том, что человеческий язык постоянно меняется; что слова и фразы, когда-то пульсировавшие силой и жизнью, со временем ветшают, слабеют и уже не вызывают ни беспокойства, ни желания действовать.
Более того, слова, которые когда-то, в определенном контексте, были реально взрывоопасными, со временем могут стать такими привычными и знакомыми, что из-за них любые перемены становятся просто невозможными.
