Но по мере того как ребенок слышит эти молитвенные слова, приобщается к их звучности, они делаются часто плотью и кровью его. И тут я хочу привести пример, который оставил след в моей душе.
Был в нашем храме певчий Федоров Василий. Он обладал басом потрясающей красоты и вдохновлял всех нас своим пением. И вот, он заболел раком, лег в больницу, Я его посещал каждый день. Поначалу мы с ним молились вместе: я неумело, потому что у меня нет достаточного слуха и голоса, пел молебен о его выздоровлении и о его родных, которых не было при нем тогда. Потом он стал слабеть, и я стал петь один. И вот в какой-то день я пришел и услышал от старшей медсестры, что мне можно было бы не приходить, потому что он без сознания и умирает. Я вошел в его комнату: по правую и левую стороны его кровати сидели его жена и его дочь, которые только что приехали из далекой Японии и застали его уже без сознания, умирающим. Вспомнив тогда, как он мне говорил, что молитвенные слова переплелись с его душой, я сказал жене и дочери его, чтобы они сели рядом друг с другом, встал на колени и начал, как умел (плохо!) петь ему великопостные страстные песнопения. И мы все увидели, как постепенно его сознание возвращается к нему, возрастает, поднимается в нем. В какой-то момент он открыл глаза. Я ему сказал:
– Василий, ваша жена и дочь сидят налево от вас. Вы умираете. Проститесь с ними.
Они простились спокойно, глубоко и трогательно. А потом я ему сказал:
– А теперь вы можете спокойно умереть.
Он лег, ушел в забытье и тут же умер. И эти песнопения, которые он всю жизнь пел, вернули его к жизни на тот короткий срок, который ему был нужен для того, чтобы не оставить жену вдовой и дочь сиротой без последнего прощания.
Расскажу еще один случай, который меня тоже очень поразил.
На Сергиевском подворье был когда-то, много лет тому назад, очень старый диакон. Ему было восемьдесят шесть лет. От старости он почти потерял голос, но пел на клиросе, потому что был единственным, кто мог это делать каждый день. Как-то я вместе с ним оказался на клиросе, я читал, он пел. Он читал и пел с такой искрометной быстротой, что мне не удалось уследить за ним по книге. Когда кончилась служба, я ему сказал:
– Отец Евфимий, вы сегодня украли у меня всю службу, но хуже всего то, что вы украли ее у себя. Вы не могли понимать то, что произносили.
И он заплакал и сказал мне:
– Ты меня прости, но, знаешь, я родился в страшно бедной деревне, меня родители прокормить не могли. Они пятилеткой отдали меня в монастырь, и в монастыре я прожил до революции. Я там научился читать, научился петь. Каждый день я слышал эти службы, и они стали частью моей души. И когда я вижу эти слова, мне не нужно их читать: и когда я слышу эти песнопения, мне не нужно над ними сосредоточиваться. Как только я вижу эти слова, словно Божия душа касается какой-то струны в моей душе, и вся душа, как арфа, начинает петь. И я пою так быстро, потому что это арфа поет, это душа поет. Это мне было дано слово за словом в течение всего моего детства и всей моей зрелой жизни.
Вот какое сокровище мы можем дать ребенку, и что мне хотелось бы сказать о браке. В сердцевине брака находится Господь Иисус Христос, благодать Святого Духа, и действует тайна во Христе.
О смерти и жизни вечной
К смерти у меня отношение своеобразное. Я хочу объяснить, почему я к смерти отношусь не только спокойно, но и с таким желанием, с такой надеждой, с такой тоской по ней.
Первое яркое впечатление о смерти восходит ко времени моего разговора с отцом. Он мне как-то сказал, что я должен прожить так, чтобы научиться ожидать свою смерть, как жених ожидает свою невесту; ждать ее; жаждать ее; ликовать заранее об этой встрече и встретить ее благоговейно, ласково. Вот первое впечатление.
Вторым впечатлением много лет спустя была смерть отца. Он скончался внезапно. Я пришел в его комнату – это была бедная маленькая комната. На верхнем этаже французского дома были кровать, стол, табуретка и несколько книг. Я вошел внутрь, закрыл дверь и меня обдала такая тишина, такая глубина тишины, что я воскликнул:
– И люди говорят, что существует смерть. Какая это ложь!
Вся комната была преисполнена жизнью и такой полнотой жизни, которую на дворе, на улице я никогда не встречал. Вот поэтому у меня такое отношение к смерти и я с такой силой переживаю слова апостола Павла: «Мне жизнь – Христос, а смерть – приобретение». Пока я живу в плоти, я отдален от Христа. Другие его слова меня тоже очень поразили. Он всецело хочет умереть и соединиться со Христом, но однако добавляет: «Для вас нужнее, чтобы я остался в живых, я буду продолжать жить». Это последняя жертва, которую он может принести. Все, к чему он стремится, на что он надеется, чего желает, он готов отложить, потому что он нужен другим.
Смерти я видел очень много. Я работал пятнадцать лет врачом, из которых пять лет на войне во французском сопротивлении. После этого сорок шесть лет я прожил священником и постепенно похоронил целое поколение нашей ранней эмиграции. Меня поразило то, что русские умирают спокойно, а западные порой со страхом. Русские – потому что они верят в жизнь, уходят в жизнь. Одна из истин, которую и каждый священник, и каждый человек должен повторять себе и другим: не надо готовиться к смерти, надо готовиться к вечной жизни. О смерти мы ничего опытно не знаем, мы не знаем опытно, что происходит в момент умирания. Но одно мы знаем, хотя бы зачаточно, что такое вечная жизнь. Каждый из нас знает на своем опыте, что бывают какие-то мгновения, когда живешь не временем, а какой-то полнотой жизни, каким-то ликованием жизни, которое не принадлежит земле. Поэтому первое, чему мы должны учить себя и других – это не готовиться к смерти, а готовиться к жизни. Если говорить о смерти, то говорить о ней только, как о двери, которая широко распахнется и даст нам возможность войти в вечную жизнь. Но умирать все-таки непросто. Что бы мы ни думали о смерти, о вечной жизни, мы не знаем ничего о смерти самой, об умирании. Я хочу привести один пример из моего опыта во время войны.
Я был младшим хирургом на фронте. У нас умирал молодой солдатик двадцати пяти лет. Я пришел к нему вечером, сел рядом с ним и говорю: – Как ты себя чувствуешь?
Он посмотрел на меня и сказал:
– Я сегодня ночью умру.
– А тебе страшно умирать?
– Умирать мне не страшно, но мне больно расставаться со всем тем, что я люблю: с молодой женой, с деревней, с родителями. Одно, действительно, страшно – это умереть одному
– Ты не умрешь в одиночку.
– То есть как?
– Я с тобой останусь.
– Вы не можете всю ночь просидеть со мной.
– Почему же? Могу просидеть.
Он подумал и сказал:
– Если вы даже посидите со мной, в какой-то момент я это перестану осознавать, и тогда я уйду в темноту и умру один.
– Нет, вовсе не так. Мы сядем рядом и будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать: о деревне, о семье, о детстве, о жене, обо всем, что у тебя в памяти, на душе, что ты любишь. Я тебя буду держать за руку. Постепенно тебе станет утомительно говорить, и я буду говорить больше, чем ты. Потом я увижу, что ты начинаешь дремать и тогда я буду говорить тише. Ты закроешь глаза, и я перестану говорить, но я тебя буду держать за руку, и ты будешь периодически жать мою руку, чтобы убедиться, что я тут. Постепенно твоя рука будет чувствовать мою руку, но не сможет ее пожимать, я начну жать твою руку. И в какой-то момент тебя больше среди нас не будет, но ты уйдешь не один. Мы совершим весь путь вместе.
И так мы в течение нескольких часов провели эту ночь. В какой-то момент, действительно, он перестал жать мою руку, и я стал жать его руку, чтобы он знал, что я тут. Потом его рука начала холодеть, она раскрылась, и его больше с нами не стало… Очень важно, чтобы человек был не один, когда уходит в вечность.
