Подтверждается все это широким и ярким историческим опытом на жизни христианства, но христианства, разумеется, церковного, ибо вне Церкви - хаос, неустойчивость и эфемерность, разнообразие не мощи, а немощи, не развитие закономерное вечного, а смена произвольного и мимолетного, не единение и мир, а распад и раздор. Для того, кто беспристрастно проследит, сравнит и расценит результаты того и другого, для того далекое прошлое Церкви с ее стремлением к единству и постоянству предстанет не вечернею угасающею зарею чего-то отжившего, умирающего, а рассветом веры первоначальной, зарею утреннею, чистою и свежею, полною жизни юностью христианства, из обилия благодатных сил которой и наша дряхлеющая духом пора может почерпать ободряющие примеры и научения для личного спасения и для решения общих современных религиозно-нравственных задач, ибо там, в этой священной дали, рядом со многим окружающим, мутным и темным, даны все же не умирающие фактические указания: где, в чем и как надо искать и осуществлять истину вечную и правду Божию.
Задача ознакомляющихся с древнехристианскою письменностью заключается, следовательно, с этой точки зрения в обнаружении того, что есть неветшающего в этих памятниках первоначальных христианских мыслей, чувств и подвигов, - того, что мы вправе считать остающимся в силе и обязательным или, по меньшей мере, желательным, полезным и для нас. Надо ли пояснять, сколько частных трудностей приходится преодолевать при таком отделении второстепенного от важнейшего, местного и временного от общехристианского, постоянного, неотменимого? Как легко здесь либо преувеличить, без достаточных оснований, значение первого, либо, столь же произвольно, принизить или просмотреть второе и вывести, таким образом, заключения не только ошибочные в смысле научном, но и опасные в смысле правил для руководства в жизни духовной?..
Но каковы бы ни были трудности и опасности, они значительно уменьшаются для тех, кто при изучении древнехристианской письменности, сохраняя общенаучные приемы исследования, вносит в последнее высший критерий для суждения в этой области: я разумею тот свет, который должно проливать на эти занятия полное веры и любви отношение научно-пытливого ума к авторитету Священного Писания и Священного же Предания. Только яркая звезда Божественного Откровения, данного в Слове Божием, Писании и в деле Божием, в Церкви, может, в многочисленных сомнительных случаях, быть нашею надежною Путеводительницею среди обманчивых сумерек и блуждающих огней того отрывочного и скудного знания, которое с такими усилиями воздвигается на дошедших до нас обломках памятников далекого, загадочного прошлого, столь несхожего с нашим веком. Скажем более! Как бы священны сами по себе ни были святоотеческие писания, надо все же помнить, что их духовная истина и красота есть свет, отображенный из благодатного первоисточника Божественного Откровения. Так смотрят и в этом именно смысле придают значение своим творениям сами Отцы Церкви, непрерывно ссылающиеся на предзнаменованное пророками и возвещенное Христом и апостолами: на этом согласии с истинами, "слышанными исперва", сначала непосредственно, "лицом к лицу", потом в Писании, утверждают они, правда и ценность Священного Предания, в созидании и развитии коего и сами они трудятся. Из благодатного источника Священного Писания подобает нам, следовательно, почерпать и свет, и силы, и надежду для решения недоумений и затруднений, о коих мы выше говорили. Но не забудем и другой, неразлучный с первым, источник духовного ведения и духовной мудрости, Священное Вселенско-Церковное Предание. Ведь и само Священное Писание в его осязательном, человеческом выявлении дано в Церкви; невидимое Божественное Откровение выражено видимо, как Писание, Церковью, в Церкви и для Церкви; и тою же Церковью, возгреваемою Святым Духом, держащею ключи разумения духовного, пребывающего "столпом и утверждением истины", дано и истолкование всего существенного для спасения в Писании, тою Церковью, которая уже была, когда некоторые части Писания утрачивались или временно, в отдельных Церквах, в состав его не включались, которая, в лице апостолов, а через них - и их преемников, знала не одно то, что, из свыше откровенного, было впоследствии записано, но и то, что хотя и не попало в запись, но было, однако, столь обильно, что, будь оно записано, - "ни самому всему миру вместити пишемых книг" - по слову Ученика Возлюбленного. Писание, - и духом, и буквою коего столько злоупотребляли отделявшиеся от Церкви и которое так опустошено современною критикою, исходящею из субъективного понимания отдельных умов, - Писание соблюдалось и истолковывалось во всем существенном устойчиво и непоколебимо не иначе, как опираясь на "столп и утверждение истины" - на Церковь. Итак, не иначе, как проникнувшись искренне и глубоко духом церковным, воспринявши его в благодатных дарах, живущих в Церкви: в молитве, в богослужении, в таинствах, в вероучении и в жизневоплощении всей этой совокупности церковного сознания и ощущения, станем вполне способными к правильному восприятию и усвоению и той глубокой мудрости, которой полны святоотеческие творения; и та же совокупность сил духа истинной церковности поможет нам разобраться и в тех трудностях, о которых и мы упоминали.
В противоположность церковному пониманию и обычаю новейшая историко-религиозная критика выступает с резким возражением против введения в патрологические исследования правила соображаться с указаниями Священного Писания и Священного Предания: такое руководство отвергается под предлогом ненаучности этого приема и его помехи свободе и непредубежденности исследования. Вот почему Фридрих Ницше [2] требует, чтобы в патрологии "литературная точка зрения стала преобладающею настолько, чтобы впредь для любого древнехристианского произведения совсем не имел бы определяющего значения вопрос о том, кто написал это произведение, отец ли Церкви или нет". Франц Овербек [3] идет еще дальше: он находит, что историко-литературная точка зрения должна быть в патрологии уже не преобладающею, а "единственною". Считая такую постановку, пожалуй, уже чересчур радикальною, автор новейшего, наиболее распространенного протестантского учебника истории древнехристианской литературы Крюгер полагает, что "во всяком случае историко-литературная точка зрения должна быть в патрологии поставлена на первом плане; до богословского же и церковного значения данного писателя истории литературы нет никакого дела" [4]. Этим-де она и "отличается от патрологии, которая, исходя из заимствованного у догматики понятия Отца Церкви, является особою отраслью католического богословия и руководствуется соответствующим выбором материала и таковыми же приемами его обработки" [5].
Но именно благодаря усвоению такой точки зрения преобладающее на Западе, а отчасти и у нас встречающееся направление исследований древнехристианских памятников превратило патрологию в простую историю литературы, для которой, по словам того же Крюгера, вся задача сводится "к чисто литературному познанию и такой же оценке форм и связи произведений, без принятия в соображение их церковного и богословского значения" [6]. Разрушительные следствия такого метода очевидны на множестве отдельных современных ученых работ и на общих выводах. Вот они в саркастической характеристике одного из солиднейших западных знатоков патрологии, Барденгевера: "так называемые Отцы Церкви оказываются представителями только личных и очень изменчивых мнений; общепризнанной веры, о которой они могли бы свидетельствовать, будто бы вовсе не существовало: выражения: "церковная и святоотеческая письменность" превращаются в названия, лишенные содержания: различие между церковным и нецерковным, правоверным и еретическим лишается будто бы всякого внутреннего оправдания, всякого фактического обоснования... одним словом, исконная патрология теряет под собою почву - рушится" [7], а с нею и церковная вера, поскольку она укрепляется на святоотеческом предании, становится "фикцией, совсем несоответствующей исторической действительности" [8]. И все это - в угоду будто бы требованиям полноты и свободы научного исследования!..
Не думаем и мы отрицать их! Но в указанном сейчас направлении мы имеем дело с незамечаемым или дурно замаскированным заблуждением, а не трезвою научностью! В самом деле, высшим проявлением как раз ненаучности и должно считать игнорирование в области исследования предмета или явления того начала, которое составляет их жизненную атмосферу и их первоисточник. А это именно и делают те, которые при изучении творений, созданных Отцами Церкви в духе церковном, порожденных живейшею верою церковною, отрицают принципиальное значение и влияние Церкви, ее вероучения и ее предания, говоря, что "до всего этого им и дела никакого нет". Если этот основной элемент столь развязно отстраняется прочь исследователем, если он самим им слишком мало воспринимается или совсем не ощущается как родственное, органически понятное и близкое начало, - тогда не помогут, не возместят этого пробела никакая полнота эрудиции, никакое усердие в научных поисках, никакая проницательность и тонкость критических суждений: ученость окажется грудой мертвых костей, безнадежно ждущих духа воскрешающего, усердие в труде - не животворящею, а разлагающею силою, а проницательность и тонкость в расценке сравнительных мелочей не избавит от слепоты в главном, в духовном. Тогда до содержания внутреннего, до души явлений и учений действительно уже не будет дела! Но зато что же и останется? Одна только муравьиная работа над формами внешними, скрывающая под кропотливо вытканным узором исторической критики внутреннюю пустоту и гниль.
