Вечная метафизическая сущность новых и старых Годонов одна — безбожие. Но старые — имя Божие хулят, потому что верят во что-то, а новым — и хулить нечего, потому что Бог для них ничто. Только тело народа убивали старые, а новые убивают и тело, и душу.
«Что же это такое, Господи! Неужели же из Франции будет изгнан король и все мы сделаемся англичанами?» — спрашивал с отчаянием и ужасом один француз в 1438 году тогда еще никому почти не известную крестьянскую девушку Жанну.[9] Если слово «король» заменить словом «дух» или «душа», а слово «англичане» — словом «Годоны», то в 1938 году француз, бывший участник Великой войны, мог бы спросить с таким же отчаянием и ужасом маленькую Терезу, «Деву Окопов»: «Что же это такое, Господи! Неужели же из Франции изгнана будет душа, убита и все мы сделаемся Годонами, Хвостатыми?»
«Я изгоню чужеземцев из Франции!» Кто это говорит — св. Жанна в XV веке? Нет, св. Тереза в XIX, когда ни о каких «чужеземцах» во Франции никто и не думает.[10] Старых Годонов соединяет она пророчески с новыми; знает, что губителями Франции, «Безбожниками», Годонами могут быть не только чужие, но и свои.
Желчью меня напоили дети мои:
Бог для них — ничто, — говорит устами Терезы в молитве к Жанне Франция.[11]
Старые Годоны честнее новых. Те говорят: «Война» — и чтó говорят, то делают; «мир», — говорят эти и готовят вторую всемирную войну.
Видимы те, эти незримы. Очень трудно их узнать, а обличить невозможно. Кто посмел бы им сказать в лицо: «Хвостатые», — того засмеяли бы. Только те из Годонов, кто поглупее, все еще прячут «хвосты» под одежду, а умные давно уже поняли, что незачем невидимого прятать, потому что сам Отец лжи спрятал их в свое небытие, переместил из нашей геометрии, земной, в свою, неземную, и только изредка, чтобы подразнить сходящих с ума от ужаса, высовывает кончик хвоста из того мира в этот, как черт Ивана Карамазова. — «Донага раздень его и, наверное, отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки»… Нет, ничего не отыщешь, кроме голой спины. «Ты не сам по себе, ты — я… и ничего более!» — «По азарту, с каким ты меня отвергаешь, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня!»[12]
В том-то и сила Отца лжи, что его как будто нет; что он, по слову Августина, «есть, не есть», est non est. Нынче и добрые католики в него не очень верят. Ходит, гадит между людьми невидимый; ложью подтачивает истину — то, что есть, — тем, чего нет.
VI
Что такое наших дней Годоны, лучше всего можно судить по Анатолю Франсу в книге его: «Жизнь Жанны д'Арк», написанной в те самые дни, когда писал и Шарль Пэги «Таинство любви Жанны д'Арк» и когда умирающей св. Терезе, будущей «Деве Окопов», снился вещий сон о Великой войне.
Франс — такой же чистейший француз, как Рабле и Вольтер, но вместе с тем и Годон чистейший — в родной земле чужеземец, уже коммунистам, а значит, и Второму и Третьему Интернационалу сочувствующий, мнимо или подлинно — это несущественно для Франса, потому что все в нем мнимо-подлинно: «есть, как бы не есть».
Древних сатиров и фавнов недаром любит он с родственной нежностью: он и сам, как они, двуестественен — полубог, полузверь; в верхней половине тела — француз, человек; в нижней — Годон, Хвостатый.
Надо отдать справедливость гению Франса: первый понял он чудо годоновской незримости, первый обнажился перед всем миром с таким же невинным бесстыдством, как делывал это (о чем рассказывает сам) перед нимфами Булонского леса, где проходившие мимо лесные сторожа, узнавая в нем Академика, Бессмертного, скромно потупляли глаза. То же делает он и в книге о Жанне д'Арк: так же перед Святою Девою обнажается, как перед теми лесными, грешными девами.
VII
«Мнимое безумие Жанны разумнее всей нашей мудрости, потому что это — безумие мучеников — то, без чего люди никогда не создавали ничего великого… Все государства, империи, республики строятся только на жертвах».[13] Это значит: «святая Дева Жанна — святая жертва за Францию». Так говорит человек, француз, а вот что говорит Годон, Хвостатый: «Вечные галлюцинации делали ее неспособной различать истину от лжи».[14] Вечная ложь — «самообман» — одно из ее главных свойств.[15] Все откровения Жанны — «вымысел некий», fictio quaedam, — соглашаются с Франсом, Годовом XIX века, судьи Жанны, отцы Святейшей Инквизиции, Годоны XV века. «Все посланничество Жанны — лишь гордая, пагубная и богохульная ложь».[16] — «Вовсе не Жанна выгнала англичан из Франции; она скорее замедлила освобождение… Все поражения англичан объясняются очень естественно», — заключает Франс.[17]
Более стыдлив и осторожен знаменитый врач душевных болезней Жорж Дюма, ставящий в своем ответе Франсу диагноз о «клиническом случае» Жанны: «Если у нее и была истерия, то для того только, чтобы сокровеннейшие чувства ее могли воплотиться в небесных виденьях и голосах… как бы открытая дверь, через которую входит в жизнь ее нечто божественное или то, что она считала божественным, — вот что такое истерия Жанны».[18] В этом-то «или» — весь вопрос; здесь и проходит черта, отделяющая ложь от истины, — то, что «есть, как бы не есть», от того, что действительно есть. Надо сделать выбор между тем и этим. Слишком осторожный ученый Дюма выбора не делает, но за него делает Франс. Книгу свою о Жанне д'Арк кончает он явлением Жанны Ла Ферон, самозванки, второй Девы, более будто бы «святой», чем первая. Эта вторая Жанна, явившаяся в 1449 году, в 1456 году оказывается, к радости всех Годонов, тогдашних и нынешних, в том числе и Франса, наложницей монаха-расстриги, содержательницей дома терпимости, «распутною девкою».
«Дева-Девка», Pucelle-Putain, — звучит и в смехе Вольтера, как в брани английских ратных людей, Годонов, с Орлеанских окопов. Но и Вольтер двуестественен так же, как Франс. «Девка», — говорит Годон, Хвостатый; «мученица», — говорит человек, француз. «Жанну сожгли на костре, но она имела бы жертвенник в те героические дни, когда люди ставили своим освободителям жертвенники».[19] Надо было бы опять сделать выбор между тем и этим. Но Вольтер его не делает; за него сделает Франс.
VIII
«Только одно гнуснее, чем суд над Жанной в 1431 году, — ее оправдание в 1456 году», — скажет не Годон, а француз наших дней.[20] Можно бы прибавить: все почти «оправдания» — не только XV, но и следующих веков гнуснее, чем осуждения. «Вы говорите, что вы — судьи мои; но берегитесь, как бы ваш суд не оказался неправедным, потому что я воистину Божия посланница», — говорит Жанна судьям XV века; то же могла бы сказать она и судьям будущих веков.[21] «Я себе кажусь Жанной д'Арк на суде», — скажет св. Тереза Лизьёская: участь обеих и в этом одна.[22]
Старые Годоны честнее новых: те Жанну просто сожгли, а эти ставят ей плохенькие памятники, чугунные куклы, осеняют их в день ее годовщин самыми унылыми тряпками трех самых полинялых в мире цветов — Свободы, Равенства, Братства — и до следующего года сваливают вместе с прочим казенным хламом в полицейские участки Третьей Республики.
IX
Но самое, может быть, страшное — то, что Жанну судит и Церковь так же надвое, как мир: то осуждает, то оправдывает, и второе хуже первого.
«Было ли дело ее Божеским или только человеческим, я не могу решить, — скажет в 1463 году, через семь лет после оправдания Жанны, знаменитый гуманист Эней Сильвий Пикколомини, будущий папа Пий II. — Некоторые думают, что люди, стоявшие тогда во главе Франции, разделившись вследствие победы врага и не желая подчиняться никому из своих, прибегли к военной хитрости, чтобы остановить успехи англичан, полагая, что небесное посланничество Девы будет полезно для власти… ибо кто из людей дерзнул бы воле Божьей противиться? — решили они поставить Жанну во главе военных сил».[23]
«Жанна была во всем удивления достойна, — скажет св. Антонин Флорентийский, почти современник Жанны, — но какой в ней действовал Дух — неизвестно. Думали, однако, что скорее Дух Святой».[24] Думали, но не знали наверное, Святой Дух или Нечистый. Если этого не знают святые, то грешные люди тем более. «Имя Девы было столь велико и прославлено, что никто не смел ее судить ни в добре, ни во зле», — вспоминает летописец тех дней.[25] И «Мещанин Парижский» тех же дней: «Это было существо под видом женщины, которое называли „Девою“, а чем оно было на самом деле, Бог знает».[26]
Брат Ришар, францисканский монах, будущий духовник Жанны, при первой с нею встрече заклинает ее и кропит святой водой издали, чтобы узнать, от кого она — от Бога или от дьявола.[27]
Этого никто не знает ни в миру, ни в Церкви, «какой в ней действовал Дух» — Святой или Нечистый; чтó «входило через нее в жизнь» — действительно ли «нечто божественное или то, что она только считала божественным» — этого никто не может решить — ни папа-гуманист Пий II, ни св. Антонин в XV веке, ни знаменитый врач душевных болезней в XIX веке.
