Справедливости ради здесь следует отметить, что в позднем Средневековье в богословии развились тенденции, ломающие этот синтез между греческим духом и духом христианским. В противовес так называемому интеллектуализму Августина и Фомы, с Дунсом Скотусом возникла волюнтаристская точка зрения, которая в конце, в ходе последующего развития, привела к утверждению, что мы в Боге можем познать только Его voluntas ordinata. По ту сторону этой упорядоченной воли якобы существует свобода Бога, в силу которой Он смог создать и сделать также противоположность всего, что Он фактически сделал. Здесь вырисовываются позиции, которые, вне всякого сомнения, сближаются с позициями Ибн Хазна и ведут к образу Бога-Судии, который даже не связан с истиной и добром. Трансцендентность Бога и Его отличие от нас подчеркиваются настолько преувеличенно, что наш разум, наше чувство истины и добра больше не являются настоящим отражением Бога, самые глубокие возможности Которого остаются для нас вечно недостижимыми и скрытыми за Его решениями. В противовес этому вера Церкви всегда придерживалась убеждения, что между Богом и нами, между Его сотворяющим Духом и нашим сотворенным разумом существует аналогия, в которой – как сказал IV Латеранский Собор в 1215 году – несходства, конечно, неизмеримо больше, нежели сходства, но не до такой степени, чтобы упразднить аналогию и ее язык. Бог не становится более божественным из-за того, что мы отталкиваем Его подальше от себя в чистый и непроницаемый волюнтаризм: истинно божественный Бог – это Бог, Который явил Себя как logos, и, как logos, действовал и действует, полный любви к нам. Конечно, любовь, как говорит Павел, «превосходит» разумение, и именно поэтому она способна воспринять больше, чем мысль (ср. Еф 3,19), но все же она остается любовью Бога-Logos, для которой христианский культ является, как вновь говорит Павел, «latreía» – культом, находящимся в гармонии с предвечным Словом и с нашим разумом (ср. Рим 12,1).
Указанное здесь внутреннее взаимное сближение, имевшее место между библейской верой и изысканиями греческой мысли в философском плане – это факт, имеющий решающее значение не только с точки зрения истории религий, но и с точки зрения всеобщей истории – факт, и сегодня налагающий на нас обязательства. Принимая во внимание эту встречу, неудивительно, что, несмотря на свое зарождение и важные этапы развития на Востоке, христианство в конце концов обрело свое исторически решающее выражение в Европе. Можно сказать это и наоборот: эта встреча, к которой впоследствии добавляется наследие Рима, создала Европу и остается основанием того, что по праву можно назвать Европой.
Тезису, что критически очищенное греческое наследие является составной частью христианской веры, противостоит требование деэллинизации христианства, – требование, которое все больше доминирует в богословских исследованиях с начала эпохи современности. При более подробном рассмотрении можно отметить три волны программы деэллинизации: они хотя и связаны между собой, однако в своих мотивациях и целях четко различаются одна от другой.
Деэллинизация сначала возникает в связи с постулатами Реформации XVI века. Рассматривая традицию богословских школ, реформаторы оказывались перед систематизацией веры, полностью обусловленной философией, то есть перед определением веры извне в силу способа мышления, не исходившего из нее. Таким образом вера больше не являлась живым историческим словом, а элементом, вставленным в структуру некой философской системы. Sola Scriptura ищет в противоположность этому чистую первоначальную форму веры, как она присутствует изначально в библейском Слове. Метафизика появляется как предпосылка, исходящая из другого источника, от которого следует освободить веру, чтобы она вновь смогла полностью стать сама собой. Своим утверждением, что мышление должно уступить место вере, Кант действовал на основе этой программы с неожиданной для реформаторов радикальностью. Тем самым он связал веру исключительно с практическим разумом, отказав ей в доступе к действительности в целом.
Либеральная теология XIX и XX столетий внесла вторую волну в программу деэллинизации: выдающимся ее представителем является Адольф фон Харнак. Во времена моей учебы, так же, как в первые годы моей академической деятельности, эта программа оказывала сильное влияние и на католическое богословие. Отправным пунктом для нее послужило различение Паскаля между Богом философов и Богом Авраама, Исаака и Иакова. В моей Боннской лекции по случаю вступления в должность, в 1959 году, я пытался рассмотреть этот аргумент, и не намерен повторять здесь всю эту речь. Однако, мне бы хотелось разъяснить, хотя бы вкратце, новизну, которая характеризовала эту вторую волну деэллинизации по сравнению с первой. В качестве главной идеи у Харнака является возвращение к простому человеку Иисусу и к Его простому посланию, которое пришло раньше всех теологизаций и – именно – раньше эллинизации: это простое послание составило бы истинную кульминацию религиозного развития человечества. Иисус, согласно Харнаку, положил конец культу в пользу морали. В конечном счете Он представлен как отец человеколюбивого нравственного послания. Главная цель Харнака заключалась в том, чтобы привести христианство в согласие с современным разумом, освободив его именно от внешне философских и богословских элементов, таких, к примеру, как вера в божество Иисуса и в троичность Бога. В этом смысле историческо-критическое толкование Нового Завета, согласно его точке зрения, вновь располагает теологию в рамки университета: теология, по Харнаку, это нечто существенным образом историческое, а, следовательно, – строго научное. То, что она исследует об Иисусе посредством критики, является, так сказать, выражением практического разума, и вследствие этого также приемлемым в университетской среде. В основе это лежит современное самоограничение разума, получившее классическое выражение в «критиках» Канта, впоследствии, однако, радикализированное естественнонаучным мышлением. Эта современная концепция разума, подтвержденная техническими успехами, основывается, говоря кратко, на синтезе между платонизмом (картезианством) и эмпиризмом. С одной стороны предполагается математическая структура материи, ее, так сказать, внутренняя рациональность, которая делает возможным понять и эффективно использовать ее: эта основная предпосылка является, так сказать, платоновским элементом современного представления о природе. С другой стороны речь идет о функциональном использовании природы для наших целей, где окончательную уверенность может дать только возможность проверить истинность или ложность опытным путем. В зависимости от обстоятельств чаша весов может перевешивать в ту или другую сторону. Такой мыслитель, как Дж. Монод, позитивист до мозга костей, объявил себя убежденным платоником.
Это вносит две основные для нашего вопроса решающие ориентации. Только тип уверенности, исходящей из синергии математики и эмпиризма, позволяет нам говорить о научности. То, что претендует быть наукой, должно сопоставляться с этим критерием. Так же и гуманитарные науки, такие как история, психология, социология, философия пытались приблизиться к этому канону научности. Есть еще один важный факт для наших размышлений: этот метод как таковой исключает проблему Бога, выставляя ее как ненаучную или преднаучную проблему. Тем самым мы, однако, оказываемся перед сокращением радиуса науки и разума, что следует обсудить.
Я еще вернусь к этому. Пока достаточно иметь в виду, что, в свете этой перспективы, при попытке сохранить за христианством характер «научной» дисциплины, от христианства остался бы лишь жалкий фрагмент. Но следует сказать больше: если наука в своей совокупности является только этим, тогда именно сам человек становится жертвой этого сокращения. Поскольку тогда собственно человеческие вопросы, то есть «откуда» и «куда», вопросы о религии и об этосе не могут найти места в пространстве общего разума, описанного понятой таким образом «наукой» и должны быть смещены в область субъективного. На основе своего опыта субъект решает, что ему кажется религиозно приемлемым, и субъективная «совесть» становится в конечном счете единственной этической инстанцией. Однако таким образом этос и религия утрачивают свою силу создавать общину и скатываются в область личных усмотрений. Именно такое состояние опасно для человечества: мы констатируем это в угрожающих патологиях религии и разума – патологиях, которые обязательно проявляются, когда разум сокращается настолько, что вопросы религии и этоса его больше не касаются. Того, что остается от попыток создать этику, исходя из правил эволюции, или из психологии и социологии, просто недостаточно.
Прежде, чем прийти к заключению, которое является целью этого размышления, я должен еще вкратце упомянуть о распространяющейся в настоящее время третьей волне деэллинизации. Принимая во внимание встречу с множеством культур, сегодня любят говорить, что совершившийся в древней Церкви синтез с эллинизмом якобы стал первой инкультурацией, которая не должна обуславливать другие культуры. Они, якобы, должны иметь право вернуться назад, к пункту, предшествовавшему этой инкультурации, чтобы открыть простое послание Нового Завета и затем вновь инкультурировать его в своих соответствующих кругах. Этот тезис не просто ошибочен; он груб и неточен, поскольку Новый Завет был написан на греческом языке и несет в себе контакт с греческим духом, – контакт, созревший в ходе предыдущего развития Ветхого Завета. Естественно, в образовательном процессе древней Церкви есть элементы, которые не должны быть интегрированы во все культуры. Однако, фундаментальные решения, касающиеся отношений веры с исследованиями человеческого разума, – эти фундаментальные решения являются частью самой веры, равно как и их развитие, соответствующее ее природе.
