– Батюшка! Благословите убраться!
– Убирайтесь! – послышалось из кабинета в ответ.
Старушка открыла дверь, и Виктор увидел Игнатия, который, оказывается, все это время сидел у себя в кабинете. Игнатий поманил его пальцем, Виктор неуверенно сделал пару шагов.
– Ну же, отец, экзамен сдавать будем или как? – Игнатий, казалось,был разочарован нерешительностью абитуриента.
– Так ведь… уборщица, батюшка? – неуверенно спросил Виктор.
– То есть – не будем, да?
– Будем.
Виктор зашел и сел на предложенный стул. Игнатий примостился напротив за компьютером и стал с огромной скоростью барабанить по клавиатуре, изредка бросая быстрый взгляд на испуганного абитуриента. Бабушка мыла пол.
– Как вам наши Чертоги? – задавая вопрос, Игнатий на Виктора не смотрел.
– Общежитие? Нормально.
– Не лгите.
– Не лгу.
– Вам кажется нормальным, когда в комнате одновременно живут пятнадцать или двадцать человек?
– А что же делать, раз места больше нет.
– Ну почему же. Место есть, нет материала для моей докторской диссертации по психологии малых закрытых групп. Пару лет назад думали перестраивать Чертоги, но я отговорил Траяна, сославшись на докторскую, а он отговорил ректора, сославшись на необходимость тесного общения для первокурсников. Чтобы лучше друг друга узнали. Так и живем. Вы многих уже узнали?
– Не особенно.
– Что так? Обычно абитуриенты чрезвычайно общительны и знакомятся друг с другом в первые же несколько дней.
– Я приехал сюда поступать в семинарию, а не пить чай с утра до вечера и травить анекдоты. Лучше потратить это время на подготовку к экзаменам, а если поступлю, тогда со всеми и познакомлюсь.
– Вы знаете, чего вы хотите. Это хорошо. А чем занимаюсь в Академии я, знаете?
– Психологию преподаете?
– Нет, ее здесь преподают другие. Меня Траян специально приглашает на вступительные экзамены, чтобы составить ему психологические портреты будущих семинаристов. А потом я снова уезжаю, так что вы меня больше не увидите. И вы сейчас вовсе не на экзамене, а на простой беседе. Успокоились? Готовы?
– К чему?
Игнатий улыбнулся и начал задавать вопросы.
Через полчаса Виктор неровной походкой вышел из кабинета, голова была тяжелой и клонилась к земле. Его окружили абитуриенты и попытались выспросить, как все происходило, но говорить Виктор не мог. Парень, которому нужно было заходить следующим, трижды перекрестился, прежде чем открыть дверь, а Виктор, опираясь о стену рукой, медленно побрел в Чертоги.
Вечером отец Сергий долго смеялся над викторовыми мучениями:
– На самом деле, раньше было куда хуже. Например, у вас ведь будет собеседование с комиссией, а два года назад его проводил лично Траян и, говорят, измывался над бедными парнями, как только мог. В одном году, знаете, проректор как-то вводил всех абитуриентов в ступор вопросом о чистоте их ногтей. Да-да, серьезно, он на собеседовании разговаривал о руках священника и их опрятности.
Виктор шел рядом с отцом Сергием по Семинарскому саду и не понимал, шутит тот или нет. Отец Сергий продолжил:
– Вы мне не верите? На подобную реакцию Траян и рассчитывал. Входит человек, собирающийся высокодуховно отвечать на вопрос, зачем он поступает в семинарию, а у него спрашивают, как он ухаживает за своими ногтями. И если тот делает такое же недоуменное лицо, как сейчас вы, то ему в жесткой форме втолковывают, что своими руками священник берет Тело Христово, чтобы раздать Его людям. Что своими руками он людей благословляет, отпускает им грехи, что его руки – это руки Бога в человеческом мире, как же за ними не следить?
– Ну, батюшка, я прямо не знаю, ваш Траян просто… какой-то…
– Вы думаете, я вам сейчас самое страшное рассказываю? – отец Сергий с трудом сдерживал себя. – Нет, совсем нет. Он как-то заставлял на собеседовании брюки снимать.
Виктор остановился, отец Сергий начал хохотать на весь сад.
– Как так брюки?
– А буквально, заставлял снимать.
– Зачем?
У отца Сергия от смеха текли по лицу слезы:
– Ой, не могу, вы бы видели себя со стороны, Виктор. Зачем брюки? Ну, понятно зачем, – он снова начал смеяться. – Про профессиональную болезнь священника слышали?
– Варикозное расширение вен?
– Да, вот Траян и доказывал поступающим, что они не могут быть священниками, если у них ноги больные. Ноги служителя Христова должны быть здоровыми, потому что этими ногами была покорена Римская империя, этими ногами ходит истина по земле и все такое.
– Но брюки снимать?
– Да не прямо же он так и говорил, мол, снимите брюки, – отец Сергий никак не мог отдышаться от смеха. – Просто заводил разговор о ногах. Не знаю, может и предлагал штанины закатать, а может, и не было ничего такого, знаете, сколько баек про Траяна?.. Всё, Виктор, не могу больше, вы меня убиваете своим простодушием, давайте тему менять, хватит про Траяна.
Они дошли до конца дорожки и повернули обратно.
– Как с языками у вас?
– В школе учил английский и французский, в университете французский позабросил, но, наверное, справлюсь.
– О, конечно, второй язык почти формальность, так, для галочки. Небольшой тест, перевод, пересказ, все просто. У нас подумывают ввести древний язык при поступлении, на выбор латынь или греческий, вот это будет проблема. Все-таки в школьной программе их нет, а большинство теперь поступают после школы. Ну, это в будущем и вас не касается.
Экзамен по языкам действительно оказался простым, Виктору даже удалось рассмешить комиссию пародированием шотландского акцента. А вот с сочинениями было сложнее, абитуриенты писали их два: большое на три с половиной часа и сочинение-экспромт на тридцать минут, причем писали их подряд. У всех были одинаковые темы, без возможности выбора. Когда в аудитории огласили большую тему, наступила странная тишина, тема была такой – «Почему православный не может любить творчество Ф.М.Достоевского». Минут сорок Виктор только перестраивался на волну «нелюбви» к Федору Михайловичу, причем чувствовал себя так, словно его выворачивали наизнанку. Потом накидывал мысли: отсутствие Церкви в романах, нездоровое наслаждение самобичеванием и покаянием, гипертрофированная чувствительность, почти католическая экзальтация, излишняя социальность, потом еще для полноты картины Виктор добавил эстетических претензий о корявости и мрачности мира Достоевского, а потом пытался из этих вымученных тезисов сотворить связный текст. По его собственным ощущениям получилось на четверку максимум.
Тема экспромта оказалась еще более непонятной: «Цензура в Церкви: pro et contra». После Достоевского думалось туго, а тема была явно провокационной. Виктор написал, что цензура быть должна, но одинаковая для всех. А не так, когда есть много разных цензур, когда на каждом приходе цензура своя, в каждом издательстве тоже, в каждом монастыре, в епархии. Все должно быть унифицировано. Сдавал Виктор сочинения с опаской и неуверенностью.
Но хуже всего оказалось на собеседовании, проходившем через два дня. У Виктора спросили, сколько ему лет. Он ответил, что двадцать два. У него спросили, сколько будет ему, когда он закончит семинарию. Виктор ответил, что двадцать семь. Будет ли он учиться в Академии, спросили у него. «Наверное», – Виктору перестали нравится простые вопросы. «И во сколько же лет вы закончите Академию?» В тридцать. «А что потом?» Женюсь и рокоположусь. «В тридцать лет?» Да. «А во сколько лет по канонам нужно рукополагаться?» В тридцать. «А когда создавались эти каноны?» Полтора тысячелетия назад. «А во сколько лет тогда женились?» В… пятнадцать. «А во сколько уже имели внуков?» В тридцать. «А когда умирали?» Простите? «Какая была продолжительность жизни тогда?» Не знаю. «Тридцать лет». Да? «Да. То есть человек рукополагался незадолго перед смертью, когда уже имел внуков. Во сколько у вас будут внуки?» В пятьдесят. «И умрете вы приблизительно в каком возрасте?» В шестьдесят. «А рукополагаться нужно перед смертью и имея внуков?» Да, вы так сказали. «Так во сколько лет вам надо рукополагаться?» В пятьдесят? «Не знаем, а вам как кажется?» Виктор не знал, как ему уже кажется, и молчал. Комиссия тоже молчала. Тогда Виктор собрался с силами и сказал большую речь о призвании к священническому служению и о том, что он это призвание в себе чувствует. Его внимательно выслушали и отпустили, не задав больше ни одного вопроса.
Оставалось сдать только богословие.
Экзамена по богословию боялись и ждали. Он всегда был последним, самым важным, сложным и в чем-то бесчеловечным.
Все абитуриенты собирались в девять утра в аудиториях Академии на третьем этаже. Перед каждым ставился компьютер, и предлагалось элементарным нажатием мышки выбирать правильный ответ на вопрос. Когда студент нажимал на какой-нибудь вариант ответа, появлялся новый вопрос. Вариантов ответа было пять, вопросы были не простыми, и их было много – экзамен продолжался до пяти вечера. Из аудитории можно было выходить три раза, но не более, чем на десять минут. С половины второго до двух все желающие могли пообедать в столовой.
