Но ярких художественных произведений об Афоне в XIX веке создано не было. Единственным исключением, пожалуй, является замечательная книга “Письма Святогорца к друзьям своим о Святой горе Афонской” (Святогорец – псевдоним Семена Авдиевича Веснина (1814-1853), в монашестве Серафима, в схиме Сергия, подвизавшегося на Афоне в 1840-х годах и погребенного там). Живой и увлекательный рассказ автора о монастырях, преданиях, быте и природе Афона переплетается с описанием молитвенного полвига Святой Горы и духовного пути самого автора. “Письма…” – прямое и ближайшее звено традиции, в которой стоит и зайцевский “Афон”.
Но между книгами Свягогорца и Бориса Зайцева есть существенная разница: если первый не только писатель, но в первую очередь монах, и повествование он ведет “изнутри”, с точки зрения афонца, то Зайцев прежде всего художник, и тайная мессионерская “сверхзадача” книги – приобщить читателя к миру православного монашества – глубоко скрыта под внешне ярким, как бы сугубо светским описанием Св. Горы.
Изобразительная сила “Афона” позволила рецензенту книги Г. Федотову уловить некоторое даже противоречие между двумя сторонами души афонского странника – “православного человека” и “русского художника”, которые, по мнению критика, незримо борются между собою. “Тишайшую, кротчайшую борьбу с духом Афона” ведет и сам автор (Федотов Г. Борис Зайцев. Афон. – “Современные записки”, 1930, № 41, с. 537). Ему тесно и не совсем привычно в рамках монашеского мира, с которым он не может полностью слиться и из которого постоянно ищет выход в более близкие ему сферы – в мир древней Эллады, напоминающей о себе природой и вековыми традициями, и в мир древней Руси, – с ней Афон кровно связан через свой русский монастырь и скиты. Зайцев пристально ищет на Афоне приметы русского иночества и находит неожиданные переклички в типе духовности, лишенной чувственного элемента. Святой Горы Юга с “Северной Фиваидой”, в которой подвизался Преподобный Сергий Радонежский: “Святитель-плотник радонежский огражден от многого – суровой своей страной и чинным детством… Полный дух Св. Троицы вел его суховатым, одиноко-чистым путем среди благоухания сосен и елей Радонежа”. Подобно тому, и афонское монашество представляет “особый духовный тип – это спиритуальность прохладная и разреженная, очень здоровая и крепкая, и весьма далекая от эротики (как бы тонко последняя не была сублимирована)” (Зайцев Б. Преподобный Сергий Радонежский, с. 23).
Своеобразие авторской позиции в “Афоне”, отмеченное Г. Федотовым, дало повод прот. В. Зеньковскому обосновать целую концепцию “двоемирия” религиозного сознания Зайцева. По его мысли, Борис Зайцев является наиболее ярким представителем русской интеллигенции, достаточно равнодушным к Церкви до революции и вторично обретшим ее на чужбине. Возвращение литературы в Церковь связано с серьезной проблемой границы между эстетическим и духовным в творчестве писателей нового религиозного возрождения, к которым принадлежит в первую очередь Зайцев. В нем прот. В. Зеньковский видит предельное раздвоение Церкви и культуры: “И оттого он (Зайцев. – Е. В.), любя Церковь, боится в ней утонуть, боится отдаться ей безраздельно, ибо боится растерять себя в ней” (Прот. В.Зеньковский. Религиозные темы в творчестве Б.К.Зайцева. (К пятидесятилетию литературной деятельности.) – “Вестник РСХД”, 1952, № 1, с.22). Другими словами, Зайцев останавливается на пороге Церкви, боясь быть поглощенным ею как художник. Отсюда – нота незаконченности, которую слышит В. Зеньковский у Зайцева, и, как следствие, неполное соответствие тому, что можно было бы назвать истинно духовным творчеством.
Справедлив ли этот упрек? Огромность темы не позволяет полностью отвергнуть его или присоединиться к нему, однако “в защиту” Зайцева можно высказать одно соображение. Он сознательно не берет на себя задачу духовного творчества, скромно отступая в сторону и ограничивая себя тем кругом, который, пользуясь выражением В. В. Розанова, можно было бы назвать “У церковных стен”. И поэтому он может смело и просто признать себя “дилетантом”, спокойно говоря: “Начался чин “панагии”. Я не помню в точности его содержания…” Но зато, выбрав эту позицию, он широко использует ее возможности и, не предлагая читателю проповедь, вводит его в мир Церкви путем светским – эстетическим.
Главной движущей силой на этом пути, объединяющей все своим лирическим пафосом, является сам автор “Афона”. Человеческий облик Бориса Зайцева играл немалую роль в избранной им теме.
Все воспоминания современников единодушно говорят о высокой нравственной чистоте и достоинстве его личности, соединенных с редкой добротой и поистине христианским смирением. Эти качества удивительным образом соответствовали даже его внешнему облику, в описаниях которого все время возникает слово “иконописный”; по словам Андрея Белого, “иконописный лик его” выражал “душевную сущность”.
Образ чуткого и благоговейного паломника скрепляет разнородный сплав описаний острова и монастырей, вкрапленных исторических и легендарных экскурсов, “житий”, диалогов с насельниками, лирических отступлений и обращений к читателю. А взгляд художника передает мир Афона с поистине первозданной яркостью.
“Афон” Зайцева переливается радужными красками, иногда их обилие и разнообразие кажется даже избыточным: лиловые сумерки и изумрудно-зеленое море, нестерпимая синева острова в блеске молний, белоснежная пена прибоя и хрустальная голубизна неба, синевато-златистые тона ночной службы в соборе, сказочная феерия заката при отплытии с острова. Столь же сочен и язык книги, о котором образно сказал в своей рецензии Г. Федотов: “Прозрачность великорусской речи, благодаря перестановке одного слова, одному благовонно-пышному эпитету, вдруг отзовется то терциной Данте, то стихом Гомера” (Федотов Г. Борис Зайцев. Афон, с. 540). Благодаря этому богатству окружающего мира суровая аскеза Афона не кажется мрачной и не вступает в противоречие с ним: высота человеческого духа предстает как венец Божьего творения, парящий над природой и искусством.
Зайцевский “Афон” оказал значительное влияние на многие произведения русской зарубежной литературы, посвященные Афону (см., например, книги В. А. Маевского “Неугасимый светильник” (Шанхай, 1940), “Афонские рассказы” (Париж, 1950), “Афон и его судьба” (Мадрид, 1968). А. В. Болотов, посетивший Святую Гору вскоре после Зайцева, писал: “После очаровательной книжки Б. К. Зайцева, где в общем чрезвычайно верно схвачена сущность Афона, всякая попытка возвращаться к описанию Св. Горы может показаться или дерзкой или совершенно ненужной…” (Болотов А. В. Страстные и светлые дни на Афоне. Варшава, 1929, с. 5).В дальнейшем религиозная линия у Зайцева представлена книгой путевых очерков “Валаам” (1936), публицистикой (очерки о православных святых, праздниках и монастырях) и последним рассказом “Река времен”, но главное – она пронизывает его произведения изнутри, создавая особую, только ему свойственную тональность в отношении к миру – за пестрой оболочкой бытия, иногда грубой, иногда прекрасной, он всегда прозревает высшую реальность. И поэтом} Г. Адамович мог с полным основанием сказать о Зайцеве: “Если мы вправе толковать о духовном творчестве в эмиграции, то лишь благодаря таким писателям, как он” (Адамович Георгий. Борис Зайцев. – В кн. А.: Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 208).
Елена Воропаева
Я провел на Афоне семнадцать незабываемых дней. Живя в монастырях, странствуя по полуострову на муле, пешком, плывя вдоль берегов его на лодке, читая о нем книги, я старался все, что мог, вобрать. Ученого, философского или богословского в моем писании нет. Я был на Афоне православным человеком и русским художником. И только.
Афон предстал мне в своем вековом и благосклонном величии. Тысячелетнее монашеское царство! Напрасно думают, что оно сурово, даже грозно. Афон – сила, и сила охранительная, смысл его есть “пребывание”, а не движение, Афон созерцает, а не кипит и рвется, – это верно. Но он полон христианского благоухания, то есть милости, а не закона, любви, а не угрозы. Афон не мрачен, он светел, ибо олюблен, одухотворен.
Афон очень уединен и мало занят внешним. Это как бы остров молитвы. Место непрерывного истока благоволения. Афонцы мало знают о пестрых делах “мира” и судят о них не всегда удачно. Но они не устают молиться о мире, как молятся и о себе. Они, сравнительно, не много занимаются наукой, философией, богословием. Зато непрерывно служат Богу – в церкви, в келии. Это придает им особый оттенок. “Мир” справедливо полагают они грешным, но я не замечал у них гордыни или высокомерия к нему. Напротив, сочувствие, желание оказать помощь. Простота и доброта, а не сумрачное отчуждение, – вот стиль афонский, и недаром тысячи паломников (“поклонников”) перебывали в этих приветливых местах.
