В эти именно дни появляются, может быть, не случайно две книги с двумя именами Реформы: «Установление христианства», «Institutio Christianismi», Кальвина, и ответ на эту книгу, «Восстановление Христианства», «Restitutio Christianismi», Михаила Сервета. Слишком иногда напоминает внутренняя католическая Реформа внешнюю, протестантскую. Это именно возможное совпадение двух Реформ и сделается убийственным, потому что смертельно отравленным оружием в руках Обутых, Calcados, против Босоногих, Descalzos.
Новый Кармель, с восстановленным древним и строжайшим Уставом, давно уже был бельмом на глазу у Обутых: жили они целых три века со смягченным Уставом, mitigatus, в почете и покое, как у Христа за пазухой, и вот оказалось вдруг, что живут в смертном грехе, в отступлении от Христа. И хуже всего было то, что обличила их в этом почти никому не известная женщина, может быть, «одержимая бесами», вторая Магдалина Креста, Тереза Иисуса. «Некогда ходил Кармель под небом Божиим, а теперь пошел под бабьей юбкой, – срам!» – негодовали Обутые.
Первое гонение на Босоногих началось уже в 1571 году, когда, после основания обители Св. Иосифа в г. Авиле, вдруг испугавшись новизны великого дела Реформы, генеральный викарий обоих Кармелей, Старого и Нового, о. Бурэо, велел Терезе удалиться в прежнюю обитель ее, Благовещения, и прекратить основание новых. Длилось это невольное воздействие больше двух лет, от 1571 до 1574 года, но Тереза вынесла его сравнительно легко, потому что верила, что оно продлится недолго, в чем и не ошиблась: с 1574 года основания возобновились и продолжались беспрепятственно до 1575 года, когда Генеральный Капитул Обутых в городе Пиаченце, в Италии, пользуясь покровительством испанского короля Филиппа II и Св. Престола, задумал, под видом «спасения Реформы», уничтожить ее до конца.
В 1576 году Капитул Босоногих, собравшись в Альмадоваре, в Испании, в ответ на Пьяченский, постановил отправить полномочных к Папе, в надежде, что распря двух Братств легко будет прекращена Св. Престолом.
Бурей в стакане воды может казаться вся эта постыдная и жалкая свара монахов, но если глубже в нее вглядеться, то она окажется чем-то совсем иным. Новый генеральный викарий обоих Кармелей, о. Джеронимо де Тостадо, послан был в Испанию не для «спасения», а для уничтожения Реформы – это сразу поняла Тереза. «Вы должны подчиняться о. Тостадо только в том случае, если он не пойдет против Апостолических визитаторов, ваших непосредственных начальников, потому что это было бы для нас совершенною гибелью», – пишет она отцам Альмадоварского Капитула. Но о. Мальдональдо, правая рука о. Тостадо, считает несомненным, что Босоногие «нарушили святое послушание Церкви» и, следовательно, должны подчиниться не Апостолическим визитаторам, а генеральному викарию. Как выйти из этого противоречия двух властей? «Может быть, следовало бы нам обратиться к покровительству какого-либо кардинала», – робко замечает Тереза, но, кажется, чувствует сама, что это вовсе не выход. Хуже всего то, что противоречие углубляется соперничеством светской власти с духовною, потому что христианнейший король Филипп II хочет сам управлять испанскою Церковью, только с помощью папского нунция. И еще хуже то, что Братство самих Босоногих раздирается внутренней распрей, более глубокой, чем внешняя распря их с Обутыми. «Да простит их Бог, – скажет Тереза по поводу Альмадоварского Капитула. – Кажется, они могли бы избегнуть всех затруднений, если бы только пошли другим путем – <не братоубийственной вражды, а любви>. – Наш о. Иоанн Креста этим весьма опечален». В Альмадоварском Капитуле Иоанн открыто обличает Босоногих в «жажде власти» и в «церковном вельможестве»: «Язва эта неисцелима… потому что дает им вид совершенства, так что кажется, что и бороться с нею грех». Язва эта – в самом сердце Нового Кармеля так же точно, как и Старого; это видят оба, Иоанн и Тереза, и, может быть, думают: «Стоила ли свеч игра?» Как глубоко чувствует язву Тереза, видно по тому, что, боясь, как бы Обутые не отравили возлюбленного сына ее и главного, после Иоанна, вождя Реформы, о. Джироламо Грациано, кормит она его потихоньку и против устава, в женской обители, в Севилье, и даже посылает ему противоядие, умоляя всегда иметь его при себе, а в эти же дни граф Тендилла, человек великой ревности в делах веры и злейший враг Босоногих, грозит заколоть его кинжалом.
В 1577 году долго собиравшаяся буря наконец разразилась. Посланные о. Тостадо монахи, вместе с солдатами, окружив обитель Благовещения в г. Авиле, выломали двери, ворвались в кельи, схватили о. Иоанна Креста и бывшего с ним о. Германа, которые отдались в руки палачей, братьев своих, «как агнцы безгласные», избили их так жестоко, что у о. Германа кровь пошла горлом, а о. Иоанн страдал от последствий этих истязаний до конца жизни, и отвезли обоих в Толедо, где заточили в тюрьму.
В эти дни Тереза делает «хорошее лицо при скверной игре». «Мы пострадаем, но не погибнем», – говорит она с ясной улыбкой, но, может быть, улыбка – для всех, а для нее самой – ужас, и самое для нее ужасное то, что мирская власть в этом деле соединилась с властью духовною, христианнейший король – со Святейшим Отцом, для уничтожения Реформы. В страшную рождественскую, а для нее Гефсиманскую ночь 1578 года, может быть, скорбит она, сама себе не смея признаться в том, о гибели не только Реформы, но и всей католической Церкви. «Весь мир – в огне пожара; снова хочет она распять Христа и Церковь Его уничтожить». «Не медли же, Господи, не медли… спаси нас, мы погибаем!» – это могла бы она сказать и теперь, как пятнадцать лет назад, при самом начале реформы.
Вспомнила, может быть, она, в эту страшную ночь, о давнем покровителе своем, короле Филиппе П. Так же, как Дон Кихот, он – «Рыцарь Печального Образа», только обратный, – не добрый, а злой. Старый «Царь Похоти»[1] в «тайниках» Эскуриала, camerinos, жадно читает он по ночам вещие свитки древней Сибиллы, св. Терезы, – «Жизнь», «Душу» ее, отданную на суд его Св. Инквизицией». В этих же тайниках прочел он, может быть, и это письмо ее, написанное в ту страшную Гефсиманскую ночь: «Ваше Величество! Он[2] назначен провинциальным викарием, кажется, только потому, что умеет лучше других делать мучеников. Весь г. Авила возмущен; все недоумевают, как смеет он, не будучи вовсе прелатом и не имея на то никаких полномочий, преследовать братиев Нового Кармеля, подчиненных только одному Апостолическому комиссару, и это в месте, столь близком от пребывания Вашего Величества. Кажется, он не страшится ни человеческого суда, ни Божьего… Давно уже хотел он схватить их.[3] Я предпочла бы видеть их в руках Мавров, у которых, может быть, нашли бы они больше милосердия. Что касается этого великого служителя Божия,[4] он так ослабел от всего, что вынес, что я боюсь за жизнь его. Именем Божиим умоляю Ваше Величество освободить его немедленно… Всюду грозят Обутые истребить босоногих… Если Ваше Величество не поможет нам, то я не знаю, чем все это кончится, потому что нет у нас на земле иной защиты, кроме вас».
«Слишком быстро за его улыбкой следует кинжал», – говорили о короле хорошо знавшие его придворные. Если знала об этом и Тереза, то, посылая ему письмо свое, может быть, думала, чем-то он ответит ей, – «улыбкой» или «кинжалом»?
Десять лет назад, в 1569 году, заехав однажды, по пути из Авилы, в Толедо, для основания новой обители, передала она королю, через принцессу Жуану, какой-то остерегающий тайный совет или откровение свыше, и, пораженный, может быть даже испуганный этим, король пожелал видеть «святую». Только придворный этикет помешал им увидеться тогда, но если бы «старичок» Филипп II встретился со «старушкой», vejezuela, Терезой и поговорил с ней по душе, то чем бы кончилась эта беседа «царя Похоти» с «Царицей Любви»? Поклонился ли бы он ей, как «великой святой», или отправил бы ее на костер, как «Иллюминатку», повинную в «злейшей ереси»? Признала ли бы она его слугою Бога или диавола? Очень вероятно, что ни тем ни другим беседа их не кончилась бы, а разошлись бы, не поняв, не услышав и не увидев друг друга, как два существа, живущие в двух разных мирах. Ни страшного и гнусного дела архиепископа Толедского, ни сыноубийства, совершенного Его Католическим Величеством перед лицом всего христианского мира, ни 35 000 костров герцога Альбы, ни Варфоломеевской ночи, одного из величайших злодейств всемирной истории, для св. Терезы Иисуса так же, как для св. Иоанна Креста, не существует вовсе, как будто не на земле живут они оба, а на другой планете. «Ангелам подобны эти (святые): что о грехах человеческих надо скорбеть, знают и Ангелы, но даже в милосердных делах своих не ведают человеческой жалости; так же и эти люди», – скажет св. Иоанн Креста. Этого не скажет св. Тереза, но, может быть, бывали у нее такие минуты, когда мучилась она, что этого не может сказать. Между Богом и миром все мосты для Иоанна сломаны, а для Терезы поколеблены, потому что в Боге «все есть ничто, todo es nada».
