Доселе — Мишна; дальше — Тосефта:
„Он (Захария) построил жене своей отдельный дом, и она получала пропитание из его имущества, и он видался с нею только при ее детях“ (Трактат, Кетубот, гл. III).
Не поразительная ли это противоположность освинению нашего брака, в котором (при нерасторжимости-то!) „дети женщины по тайне их зачатия предполагаются всегда детьми мужа и посему уже записываются и есть его дети“. И это — при воплях мужа, что жена где-то 18 лет шляется „в соседнем городе“, при наглом заявлении перед судом жены: „Да, этот ребенок — не от мужа, но вы не имеете права записать это в показания“ — и даже при правиле „Устава Духовных консисторий“: „Если один из супругов ищет развода по вине прелюбодеяния другого супруга, но во время делопроизводства окажется, по показанию свидетелей или по документам, что он и сам виновен в прелюбодеянии, — то производство дела прекращается и брак оставляется в силе“.
Известно, в рабском типе французской принудительной семьи, несчастие, именуемое (я слыхал) „combinaison a trois“, т. е. жизнь мужа с женою, которая живет еще с любимым человеком. Трагедия, получившая комическое название едва ли не от тех, кто готов устроиться хоть „пятым“, хоть „десятым“. Но одно — театр, другое — закон; чтобы в самом законе была проведена идея combinaison a quatre: до этого не дошли ни комедия, ни водевиль.
Вернемся к брошюре проф. Л. Писарева. Все содержание ее — нам чуждо и поразительно. Главная идея семьи: чистота, любовь — даже не подозревается. Ведь семья — это остаток от аскетизма, часть поля — не занятая им. Что там растет, какие сорные травы — нет вопроса. „Конечно? — чертополох и бурьян, как и полагается в нижнем этаже“. Швейцару советуется быть честным, но, конечно? — „он вор“. Семье лениво говорится „любите друг друга“, „сохраняйте целомудрие“, но никто этому не верит, как и в добродетель швейцара. На самом деле и в законах, и в нравоучениях предполагается, что они и „не любят друг друга“, и „не сохраняют целомудрия“. Брак — основное воровское явление. Вот если бы оскопить мужа и жену, они были бы целомудренны. Помимо этого — нет средств и не ищется, не предполагается. Поразительно, что не только в теперешних законодательных книгах, но, как видно из ссылок проф. Л. Писарева в цитированной брошюре: „Брак и девство при свете древнехристианской святоотечественной письменности“, этого не предполагалось и основоположниками бракоучения. Вот что он пишет в ученой ссылке (стр. 39–40).
„По общему голосу отцов церкви, муж жены, нарушившей „верность брачному ложу“, должен „отпустить ее, dimittere“, т. е. лишить ее брачного общения (только брачного общения, а не совершенно изгнать из семьи: „кто разводится“, — т. е. изгоняет — „с своей женой, тот отпускает ее на связь преступную, т. е. принуждает ее искать связи преступной“, Климент Александрийский: „Строматы“, кн. II, гл. 23; „Господь не позволяет ни отпускать“, — т. е. изгонять — „ту, которую лишил девства, ни жениться на другой“, Афинагор: „Прошение за христиан“, гл. 33) и оставаться одним (Augustini: De bono conjug., с. 7, M., t. VI, col. 378; Ерма: „Пастырь“, кн. 2, заповедь 4) до тех пор, пока жена „не раскается“, не оставит своей преступной связи и „снова не обратится к своему мужу“ (Августин, I; Ерма, I). В этом последнем случае муж снова должен принять жену в брачное общение (Августин, I; Ерма, I: „если не примет ее — жены — муж, он согрешит и допускает себе грех великий“). „Должно, — они говорят, — принимать павшую грешницу, которая раскаивается, но не много раз“.
Однако „сколько“ же раз этот, довольно важный для мужей, вопрос не получил себе ответа ни у Л. Писарева, ни у Ермы, ни у Августина. За неопределенностью указания обратно, конечно, следует „принимать“ — неопределенное число раз. Так как муж нигде у христиан не поставлен ниже жены, то, очевидно, и жена обязана „отпускать мужа — но не изгонять из семьи — много же раз“, когда она довольно понадоест ему. И затем, поостыв друг от друга и обновившись любовью с посторонними, они могут с новым оживлением броситься в объятия друг друга. Из слова „отпустить“ у г. Л. Писарева, а впрочем, и у цитируемых им авторов, — видно, что предпочитается не устройство возлюбленного в дом своего мужа (французская система), а переезд к возлюбленному на квартиру (русская система, Анна Каренина, m-me Лаврецкая). Равным образом можно предположить, что и мужу на время любви следует покинуть жену и детей. Вообще русская система более отвечает святоотеческой письменности. Я только нахожу, что слово „обязан“ (принимать назад), и неопределенное число раз („не много раз“, у Ермы в „Пастыре“), уже вводит суровость: как „принимать назад“, и притом обязан, напр., Каренин — от Вронского, Лаврецкий — от Паншина. Не вводит ли это принудительного элемента? По-видимому, должно совершаться это с обоюдного согласия, а если муж не в духе? ригорист? Конечно, этих качеств я не хвалю: однако он вправе быть сердитым, увидев жену, вернувшуюся в карете Вронского, и не вышел ли бы поцелуй его кисел, смешиваясь с неостывшими поцелуями Вронского? Конечно, потом он может привыкнуть, должен привыкнуть, обязан, но не сразу? и как избегнуть горечи при первом-то разе? Мне кажется, слово „должен принять обратно“ нужно бы заменить более мягким советом: „Муж, по принципу христианской любви, разложенной проф. Глаголевым в стихотворный ритм, обязан не высказывать суровости к жене, которая ласкается с его приятелями; и даже, если она вовсе переедет к приятелю на квартиру, он, по тому же стихотворному переложению христианской любви, — обязан подождать, когда она вернется к нему. Ибо гимн говорит: «любовь долготерпит» и «любовь надеется», а «христианский муж» есть «любящий муж». Но мне думается, возводить это в юридический закон, простирающий власть над христианскою семьею всего мира, едва ли осторожно.
Заметно вообще, что уже в древней письменности, приводимой г. Л. Писаревым, фундамент брака (теоретический, в учении) выводился или людьми вовсе без семейного опыта, или с молодостью крайне бурною, потом завершившеюся полным отречением. Срединного опыта, спокойного, рассудительного, вовсе не было; а «в середине» — мудрость. Людям этим вовсе не известно было, что значит «принять жену на лоно с чужого лона»: они рассматривали «возвращение после брачного греха» так, как если бы это было: «примирение с выпившим», или «прощение денежной растраты», или «поломка какой-нибудь мебели в дому». Снова я скажу, что «простить» можно (я бы простил жену свою; но в меру того и за то, что мне известна глубина ее души, чистота жизни ее: и за это, но только мною одним видимое, я и простил бы даже «падение» ее, зная, что это уже что-то роковое, победившее даже там, где казалась невозможною победа); можно простить — и здесь я не сторонник стального, железного ригоризма евреев. На слова, на приказ их: «Не сожительствовать с женою после вторжения неприятеля в город» — я ответил бы бурным отказом, пусть даже оказался бы беззаконным, как Давид с Вирсавией. Но потому, что я жену свою люблю; но потому, что я ее ценю и знаю. Напротив, я бы ни одной минуты не прощал жену, и вышедшую-то за меня замуж с расчетом «пошаливать за ширмами законности»; и сколько бы бл. Августин от меня не требовал: «отпустить ее, а потом принять», я его не послушался бы. И не послушался бы потому, что я знаю семейную жизнь, а бл. Августин не знал ее. В гробу лежащему я сказал бы: «Ты мог отпускать и принимать блудниц», о чем повествуешь в «Confessiones», но и жена моя не блудница, и сам я не блудник: и закон, тебе даваемый, вообще так и этак блудного жития — вовсе не закон для моего дома. Притом, к чему советовать мужьям «прощать вину», — не удобнее ли самому выслушать совет простить африканских монтанистов, которых, однако, за «прегрешения» в исповедании веры ты первый в христианском мире повелел влечь в тюрьмы и к казням. Тебе дороги главы «De civitate Dei», мне дороги члены моего дома и семьи, и как ты не хотел беречь зараженных чад веры, и не только в семье своей, а в целой стране Карфагенской, так уж во всяком случае я вправе же отсечь вовсе гниющий член своей семьи. Иными словами: дать жене своей развод. Самого вмешательства как светского суда, так и духовного в развод я не признаю вовсе, и в Евангелии для него нет основания, а в Библии оно отвергнуто: развод есть дело моего дома, и решаю его я, как глава, труженик и кормилец, а наконец, и вообще как построитель этого дома. Совет еще бл. Августин мне мог дать, но приказания («вы должны», «мужья должны») — вот чего он никак не мог мне дать, и это есть просто lapsus linguae, обмолвка слова. И Бог, все законы Его — на моей стороне, защищающего крепость и чистоту своего дома. Ведь этак из Карфагена, Африки явился бы новый Давид, расхитивший у нас всех Вирсавий. Но вопль наш, у которых он, знаменитый творец «De civitate Dei», «отнял последнюю овечку», отнял скромный удел скромных людей, — этот наш вопль дошел бы до Неба.
Я хочу этим подвести тот общий итог, что в «письменности», приведенной г. Л. Писаревым, нет авторитета: 1) по отсутствию опыта семейной жизни лиц, говоривших о семье; 2) по ясному противоречию со словом Божиим (вся «письменность» — с веянием бесплодия, когда Бог навевает на людей плодородие); 3) по отсутствию самого идеала, идеальных или даже сколько-нибудь переносимых норм, для семьи. Повторяю, в день, как жена моя, и без того дурная (что мне известно), выехала бы в Париж, за шляпками или любовниками, против моей воли, — я послал бы ей заказное письмо с уведомлением — более не возвращаться в мой дом; и хоть даже через полгода, встреться с девушкою такого прекрасного очерка, как Лиза Калитина, — смог бы раскрыть перед духовными очами ее все насилие законодательства о семье; и заставил бы ее вступить с собою в сожительство («и к мужу — влечение твое», «он — будет господствовать над тобою», т. е. всегда будет иметь покоряющую силу убеждения), которое, чем бы ни считалось за стенами моего дома, внутри-то дома, конечно, было бы супружеством, богоучрежденным браком. Ни на каком диспуте мне не доказали бы обратного. Равно совершенно напрасно Каренин тратился или готов был тратиться тысячами на разрубление «гордиева узла» своего брака, уже превратившегося в миф с переездом ее в дом Вронского. Тысячи эти мало ли кому нужны, кроме гг. «судей»: лучше на пряники деревенским ребятишкам раздать. И мне кажется, слово мое — уже позади начавшихся в обществе самостоятельных соображений. Более и более начинают догадываться, что «тысячи» не для чего тратить; что «тысячи» могут остаться и себе про черный день; ну хотя бы уже по той последней и самой маленькой причине, что «судьи», которые века требовали «тысяч» (конечно, не прямо, а через подставных лиц), ео ipso есть уже и не «судьи», а тати и воры. Стригли «овечек», стригли: но шубка и себе нужна, зима. Я вхожу в самые мелочные и грубые мотивы, между прочим, в ответ проф. Н.А. Заозерскому на его статью: «Может ли быть юрисдикция в браке отнята» и пр. Может, сударь, может: ворами оказались. А об этом, ведь, есть и текст из Ветхого Завета, который, по вашему же убеждению, обязателен и для новозаветного человечества.
