«В ту минуту, когда вся душа воспламеняется любовью к Богу, чувствует она, что нападает на нее Серафим и уже раскаленную, как уголь, раскаляет докрасна, или, вернее, всю превращенную в пламя, пронзает ее копьем любви пламенеющим», – вспоминает Иоанн Креста и здесь, как везде, конечно, не чужой, а свой собственный религиозный опыт. «И навстречу пламени тому выкидывается другое пламя из души, как из печи, в которой мешают угли кочергой, чтобы усилить их жар. И боль от этой раны для души несказанное блаженство. Вся упоенная чудесной новизной яростного Серафимова натиска, вся пламенеющая и изнемогающая от любви, чувствует она, что огненное острие копья вонзается в сердце ее». Тот же Серафим, то же копье, та же сладчайшая боль от раны, нанесенной копьем, здесь, у св. Иоанна Креста, как и в Пронзении, Transverberatio, св. Терезы (Св. Т., 136). «И когда рана эта достигает той внутреннейшей глубины души, где рождаются все наслаждения, то как найти слова, чтобы выразить то, что тогда происходит в душе? – продолжает вспоминать Иоанн Креста. – В этой внутреннейшей точке раны чувствует душа почти невидимое зернышко, подобное горчичному… извергающее в круговращении своем огонь все той же любви. И этот огонь разливается по всему составу души… разжигая любовь ее так, что кажется ей, что она заключает в себе моря блаженства, напоминающие всю бесконечность сверху донизу, и для нее тогда весь мир – только океан любви, в котором тонет она, не видя берегов… но чувствуя его живое средоточие в себе самой. Можно сказать об этом невыразимом блаженстве только одно: чувствует в нем душа, как верно евангельское уподобление Царства Небесного горчичному зерну, заключающему в малости своей такую силу, что из него вырастает великое дерево; так и душа преображается в великое пламя любви, вспыхивающее из той малой, в душе пламенеющей точки» (Нооrn., 176–177).
«Почему же столь немногие достигают такого соединения с Богом? Вовсе не потому, конечно, что Он хочет ограничить милость свою только малым числом избранных душ; нет, Он хотел бы, чтобы в ней участвовали все, но слишком часто не находит достойных для нее сосудов. Легкие испытания посылает Он душе, а она слабеет, бежит от страдания, не хочет его принять, как бы ни было мало оно… и не имеет нужного терпения… Все такие души – никуда не годные сосуды. Люди хотят быть совершенными… но путем, ведущим к совершенству, идти не хотят… О, души, мечтающие о спокойных и утешительных духовных путях, если бы вы знали, как нужно вам страдать, чтобы достигнуть этого утешения и этого спокойствия; если бы вы знали, как это невозможно без страдания и как без него вы не искали бы никаких утешений ни в Боге, ни в твари, но предпочли бы им крест и, прилепляясь к нему, жаждали бы только чистой желчи и чистого уксуса. Все ваше блаженство было бы в них, и, умирая для мира и для себя, вы воскресали бы в Боге… Вот что значит:
О, нежная рука! О, тихое касанье!
В вас – вечной жизни сладость,
И вы вознаграждаете за все
И, убивая, делаете жизнью смерть» (Нооrn, 184).
Религиозный опыт брачного соединения человека с Богом совершается уже не в христианстве, религии Двух – Отца и Сына, а в будущем – в религии Трех – Отца, Сына и Духа. Кажется, Иоанн Креста этого не знает, или не хочет знать, может быть, потому, что боится возможных из этого выводов для своего отношения к Римской Церкви. «Все, что я говорю, я отдаю на суд нашей Матери, Святой Римско-католической Церкви, потому что под ее водительством никто не может заблуждаться». «Наше учение не имеет ничего общего с ненавистным учением тех, кто движим сатанинской гордыней и завистью», – еретиков Иллюминатов (Нооrn., X – XI). Если бы кто-нибудь сказал Иоанну Креста, что главный религиозный опыт его, Богосупружество, есть новое откровение, неизвестное в Римской Церкви, то он этому ужаснулся бы или не поверил бы, потому что думает, или хотел бы думать, что «не может быть никаких новых открытий, кроме тех, какие уже были в (Римской) Церкви, no hay mas articulos acerca la substancia de nuestra fe de que los que ya están revelados a la Iglesia» (Subida del Monte Carmel, 1. II, c. XXV. Baruzi, 529); он думает, или хочет думать, что «ждать от Бога новых откровений – значит требовать нового Христа, pedirme otra vez a Christo», на что Бог ответил бы слишком пытливой душе: «Он (Христос) есть все слово мое и весь Мой ответ, все явление Мое и все откровение. Él es toda mi locutión у respuesta, у es toda mi visión у toda mi revelación»; он думает, или хотел бы думать, что в Римской Церкви «все уже совершилось, consumatum est» (Baruzi, 573).
«В этом – в трудности или даже невозможности Реформы – должна быть какая-то глубокая тайна», – говорит св. Тереза (Вrunо, 158). Может быть, «тайна» эта и заключается в том, что утверждается св. Иоанном Креста: «Новых откровений в Церкви уже не будет». Но если так, что же значит:
Многое еще имею возвестить вам, но вы теперь не можете вместить. Когда же придет Дух истины, то наставит вас на всякую истину… и будущее возвестит вам (Ио., 16, 12–13).
«Люди всех исповеданий идут к св. Иоанну Креста, и он говорит с ними на языке не только Римской, но и Вселенской Церкви… Дальше пошел он сам, чем куда вел других. Св. Иоанн Креста выходит за пределы христианства», – верно и глубоко говорит один из лучших знатоков св. Иоанна Креста (Baruzi, 230).
Если бывали минуты, когда он думал, что новых откровений больше не будет, то бывали и другие минуты, когда он предчувствовал, что «многое и самое главное еще остается познать, углубляясь во Христа» (Вrunо, 38. Cántico, XXXVI) и что мы преображаемся новым познанием, novas noticias – откровением Троичного Бога (Baruzi, 658). «Я чувствую… душу мою всегда в лоне Пресвятой Троицы. Yo… traigo siempre mi alma dentro de la Santíssima Trinidad» (Baruzi, 284). В чудесном «поднятии на воздух», levitatio, вместе с Терезой, Иоанн Креста говорит с нею о «возлюбленной тайне своей» – божественной тайне Трех (Св. Т., 186–187). Только здесь, около Трех, подымается буря того Экстаза, чья высшая точка – Богосупружество. «Так ли невероятно, что душа человеческая совершает дело разумения, познания и любви в Троице и вместе с Ним? – спрашивает Иоанн Креста и отвечает: – Все это Бог совершает в душе» (Baruzi, 657). С Духом Св. соединяется обожествленная душа так же, как с Отцом и Сыном. «Дух говорит (в душе человеческой) такими же воздыханиями неизреченными, как и в глубинах Божиих, en los profundos de Dios… Но об этом я не хочу говорить, потому, что если бы я об этом сказал, то оно было бы меньше того, что оно есть на самом деле» (Baruzi, 672). Это несказанное и есть Богосупружество, в котором «совершается такое внутреннее соединение Существа Божия с человеческим, что каждое из них как бы становится Богом, хотя ни то, ни другое не изменяет природы своей. Здесь, на земле, не может совершиться такое соединение во всей полноте, но оно все-таки выше всего, что ум человеческий может постигнуть» (Авг., 197).
От начала мира существовала сила электричества и сила радия, но людям силы эти не служили, пока не были ими открыты. Так же существовала с незапамятной древности та сила Экстаза, чья высшая точка – соприкосновение человека с Богом – была уже открыта в древних языческих таинствах и названа в них Теогамией, Богосупружеством. Почему же это открытие, послужив людям до первых веков христианства, потом забыто так, как будто никогда и не было сделано? Потому что люди принимают с величайшей легкостью и хранят в памяти дольше всего открытия не творческих, а разрушительных сил, особенно тех, которые служат войне. Так из всех «благодеяний» христианской цивилизации принято было с наибольшей скоростью и распространено у всех, даже полудиких народов, изобретение пороха – этот главный шаг от войны-игры к настоящей войне.
Сделанный в древних таинствах и забытый к началу христианства религиозный опыт Богосупружества сделан был снова, через пятнадцать веков, св. Терезой Иисуса и св. Иоанном Креста, но почти тотчас же снова забыт, все по той же причине – слишком хорошей человеческой памяти на все открытия сил созидательных, служащих миру.
Есть и две другие причины этого забвения: первая – та, которую уже св. Тереза предчувствовала в Иоанне Креста: «Я не знаю, по какому злому року никто никогда не вспомнит об этом святом». «Я испугана злым колдовством, которое окружает брата Иоанна Креста». Этим «злым колдовством» он погружен в черный колодец одиночества, подобный тому, в который упал в раннем детстве. «Он (всегда) один», по слову Терезы. Более или менее все великие люди одиноки и в славе неизвестны, а Иоанн Креста, как никто из них. «Неизвестный святой», так называют его современники, так же могли бы назвать его и потомки, особенно люди наших дней (Demim., 206).
Вторая причина этого забвения св. Иоанна Креста – страх, им внушаемый людям. «Там, в конце пути, он – страшный и весь окровавленный с сухими глазами», – говорит о нем добрый католик, Гьюсманс, в XIX веке, почти с таким же страхом, как в XVI веке говорил инок Саламанкской обители, завидев издали подходившего к ним Иоанна Креста: «Братья, диавол, диавол идет, – уйдем поскорее» (Baruzi, 289).
