Андрей: «Нет, товарищи, не надо нам вне себя искать правды, а есть одна для нас дорога, то возьмитесь сами за эту правду, да как воплотим ее в свою жизнь, вот и будет хорошо».
Арестанты замолчали.
Я: «Скажите, мои дети, бывают ли в вашей жизни светлые минуты?»
Дедушка: «Очень мало: кто рвется на родину, и поэтому в его голове всегда об этом одном думки, кто проклинает свою судьбу и чувствует себя очень скверно, кто женою здесь обзавелся, кто о своей семье заботится, и редкий кто из нас чувствует себя хорошо».
Андрей: «Батюшка, светлые минуты бывают у того в жизни, у кого совесть чистая; но у кого она не чиста, то никогда светлых минут он не увидит в своей жизни».
Молодая женщина: «Вот я в России имею от своего законного мужа сынка и дочку, да здесь одного мальчика имею, и вот тут то, батюшка, уже не до светлых мыслей, я о тех почти вся вычахла да и этих-то жаль».
Василий: «У меня тоже в России жена и дети, да вот и здесь столкнулся с одной — какие там светлые минуты. Иногда жизни-то не рад, плачешь, плачешь да и опять за то же».
Я: «Скажите мне правду, молитесь ли вы Богу?»
Дедушка: «Да, батюшка, есть из нас и молятся, а есть и совсем забыли Бога, а есть и такие, которые прямо так ругают Бога, что страшно и подумать, это вот немного перестали ругать Бога, как Вы стали у нас».
Андрей: «Милый батюшка, Вы нам много вносите спасения и утешения в нашу арестантскую жизнь. Вот дня четыре тому назад мы все диву дались: тут в наших землянках два арестанта поссорились так, что мы все были убеждены, что они один другого сегодня же вечером зарежут. Смотрим, один из них (прежде был такой живодер, что был в нашей тюрьме палачом) стучит другому в дверь, а тот взял осколок железины да и вышел к нему навстречу, и только хотел его ударить, да так и опустилась его рука. Этот-то палач пал пред ним на колени да и говорит: нам батюшка велел всем все прощать, и вот я до захода солнца прощаю тебе, и ты меня прости. Так бабы-то наши, да и мы, досыта наплакались, когда увидели такую картину. Вот что, батюшка. Ваше-то учение. Нет, мы молим Вас, не покидайте нас, несчастных».
Я растрогался рассказом Андрея. Наконец мы встали, и пред уходом я поблагодарил их за беседу, а дедушка еще пошел меня провожать.
— Да, милый мой дедушка, — сказал я, — ты много пережил всяких мук и страданий.
— Да, этот Разгильдеев много нас отправил на тот свет и отправил даром, но он заслужил одно лишь проклятие; нет ни одной арестантской песни, ни одного арестантского стихотворения, в котором бы не проклинали его арестанты.
Так распростившись с дедушкой, я отправился на свою квартиру.
* * *
Этот арестант был молдаванин. Тип свирепый и хищный, но впоследствии раскаявшийся. Он был средних лет, плечистый, коренастый, невысокого роста. Вот что он мне рассказывал о себе:
— С самого моего юного возраста я сторонился труда, любил я жить без всякого дела. Праздность научила меня ходить по чужим садам, виноградникам, пасекам. Часто ходил на вечеринки, почти каждый день я посещал питейные дома. Отец, бывало, меня как начнет клясть, клянет, клянет, а я, слыша его клятвы, только дразнил его да расстегну перед ним свои портки и говорю ему: «Вот тебе, старая собака, поди выкуси то… вот тебе, гад! Ты у меня долго не поклянешься, старый черт. Я тебя скоро со света сживу». Он, бывало, начнет меня стыдить, угрожать Богом, а я в это время кричу перед ним: мать-размать — я и в крест и в причастие, а то прямо ему говорил: я твоего Бога вот куда… так ты Его, а сам все матерным словом, да все матерным его словом. Жизнь наша шла своим чередом, дни за днями, проходили, а я становился все хуже и хуже, все злее и злее, все развратнее и развратнее. Начал я предаваться скотоложеству. Стал воровать, предаваться пьянству. Жизнь моя стала бросать меня из одного порока в другой, и она так меня бросала, что я уже и сам себе стал не рад. Один раз я собрался с духом и пошел вечером к своему батюшке, чтобы исповедаться перед ним, да и больше так не жить. Шел я к нему с хорошим настроением: и только дохожу я до его дома, как вижу: батюшку-то самого откуда-то привезли пьяным-препьяным, я как увидел его в таком состоянии, да как выругался, махнул рукой, пошел от батюшки прямо к кабаку. Здесь я с горя начал пить с самого вечера, и до утра я все пил. Мне эту ночь очень было жалко себя, я хотел исправления. Я шёл к батюшке с сознанием своей испорченной жизни и всю дорогу думал: нет, так жить дурно, так жить более нельзя, надо покаяться, измениться, в корне измениться. И вот случись же такому делу! Нет, теперь я навеки пропал, и уже мне возврату больше нет. Погибла моя душа, и стал я стакан за стаканом глотать и глотать. Утром я, еле держась на ногах, пришел домой. Старик, отец мой, что-то мне сказал! а я его за горло и начал душить. Через минут каких-нибудь пять отец мой отдал свою душу Богу. Я ударился бежать. На третий день я прибежал в город Кишинев. Здесь пробыл три дня, ночевал в ночлежных домах. По совету одного босяка я отправился через границу в Австрию. В Австрии я долго жить не мог, какая-то тоска меня мучила, я вернулся в Россию. Не дошел я до города Сороки каких-нибудь пять верст, как меня поймали. Конечно, меня судили и сослали на каторгу. Вы знаете, батюшка, я весь измучился развратными пожеланиями. Когда же все это во мне утихает и я совершенно освобождаюсь от этой страшной бури, то где-то целым вулканом, целой лавой вырывается из моей души страшное отчаяние, ненависть к самому себе, безнадежное желание освободиться от этого ужасного состояния духа. Что мне делать? Я весь измучился, весь исстрадался.
― Радость моя, нужно до того возненавидеть себя и до того смириться, чтобы ты чувствовал себя величайшим в мире грешником, и вот при таких самоунижающих чувствах покаяться, и так покаяться, чтобы, ничего, ни одного греха не утаить. Если это тебе не поможет, то самое скорое и радикальное средство вот какое: если желаешь совершенно освободиться от своих хронических привычек греха, Вам необходимо во всех своих грехах раскаяться публично перед всеми арестантами. Это будет для Вас самое радикальное и верное средство. Арестант задумался.
— Это тяжело, невозможно.
— Другого радикального средства против застарелых грехов нет.
— Поверьте мне, батюшка, это тяжело.
— Другого лекарства нет на земле против таковых привычек. Эти привычки вырываются из недр человеческой души только заступом глубочайшего смирения перед Богом.
— Нет, я так не могу.
— Насиловать я Вас в этом деле тоже не могу, но я должен одно Вам сказать, что другого средства для совершеннейшего освобождения от этого хронического зла нет. Вы подумайте только, что из Вас будет потом? Ведь Вы рано или поздно, а должны будете последние капли Вашей столь отравленной жизни выпить до дна.
— Я понимаю, но нет у меня мужества решиться на это дело.
— А Вы вот что сделаете: вот я завтра только для Вас, лично для Вас сделаю общую исповедь, и в это время Вы можете решиться на это великое дело.
На следующий день перед литургией я сделал общую исповедь. Меня страшно возмутило то, что этого-то арестанта я и не встретил за этой общей исповедью. Начал я совершать литургию. Во время причастного я начал говорить проповедь. В конце проповеди я заметил, что арестанты с большим вниманием слушали слово Божие. Заканчивая проповедь, велел арестантам стать на колени, стал и я, и, заканчивая свое слово, я молитвенно, как всегда, заключил следующими словами: «Царь наш Христос! Воззри на сих несчастных узников в час сей их горячего покаяния открой, открой, Милосердный Господи, двери своей всепрощающей любви для них. Кто, Господи, из смертных чист пред Тобою? Но Ты, Ты, Владыко неба и земли, замени для них свое праведное правосудие расплавляющим душу и сердце грешника пламенем Твоей Святой любви к нам». Я еще не встал на ноги, как этот арестант появился на амвоне и, став на него ногами, начал во всеуслышание каяться в своих грехах. Когда он говорил свои грехи, арестанты все плакали. Кончил он свою исповедь, и тогда я обратился к нему со словом: «Сын мой, сын мой милый! В тот момент, когда ты каялся, когда ты своим публичным раскаянием подвигнул других узников к стезям покаяния, тогда Христос, Друг и Спаситель кающихся грешников, своею десницею уничтожил все твои грехи и беззакония на хартии Своего Божественного правосудия, и Он, по данной мне власти, влагает в мои грешные уста те слова, что и Сам некогда в такие исключительные минуты Своей земной жизни произносил. Прощаются грехи твои многие, потому что ты сейчас возлюбил Его много». Арестант рыдал, потом, успокоившись, подошел к Святым Тайнам. На второй день он заявил мне, что он совершенно как бы переродился. На душе стало очень радостно, весело, и день этот для него стал днем нового появления в мир, и уже не в такой мир, каким он его знал до вчерашнего дня, а другой, мир обновленный и преображенный. Я благодарил Христа за Его реальную близость к грешникам.
