— Потом почитаешь… Хочешь завтра со мной послужить литургию в тюремном храме?
— Хочу, отче, но мне еще нужно во что бы то ни стало попасть к отцу Кириллу, — засомневался я.
— А он все равно болеет и к нему никого не пропускают, — уверил меня архимандрит. — Я знаю точно. Ну что, согласен?
— Согласен.
Ранним утром нас привезли к тюрьме. Перед нами одна за другой открывались тяжелые металлические двери с множеством замков. Вид суровых, неумолимых лиц надзирателей пробирал до холодка по спине. В длинном узком коридоре с тусклыми лампочками справа и слева шеренгой располагались двери камер. В спертом воздухе стоял крепкий табачный запах.
— Дымят как паровозы, — пошутил видавший виды архимандрит. — Хочешь взглянуть? Ты такого еще не видел!
Он приоткрыл в одной из камер маленький глазок. Оттуда, сквозь клубы табачного дыма, вырвалось множество голосов, говорящих вразнобой. Я заглянул в отверстие: в крохотной камере размером чуть больше вагонного купе, с нарами в два яруса по всем стенкам, было битком набито всякого народу. Среди взрослых заключенных находились еще совсем мальчишки. Все они сидели на нарах, свесив ноги и беспрерывно курили. Разговор в основном состоял из ругательств. Не выдержав такого зрелища, я отпрянул назад. Духовник понимающе хмыкнул:
— Вот так-то… Сказать нечего… — Он закрыл металлический глазок. — А мне им еще нужно проповедовать!
На литургию в церковь, сопровождаемые охранниками, пришли с десяток заключенных, с хмурыми изможденными лицами. Надзиратели нетерпеливо подталкивали медлительных. Отец Тарасий служил истово и вкладывал в молитвы всю душу. Я тоже старался молиться, но молитва шла с трудом и очень тяжело, словно душа находилась в аду. К Причастию никто не подошел.
— В этой группе ни один не приготовился. Не понимают ничего, — шепнул мне архимандрит. — Сейчас я им слово скажу…
Пока он говорил, искренне и убедительно, я рассматривал заключенных из-за завесы Царских врат. Многие не слушали и просто переминались с ноги на ногу, словно они пришли в храм размять ноги. Некоторые зевали и посматривали по сторонам. Два или три скорбных лица выказывали внимание и усилие понять смысл того, что говорил им лаврский проповедник. Его проповедь содержала ряд простых и поучительных примеров об обращении души к добру и следовании за Христом. После своей трогательной речи духовник попросил меня:
— Пойди, отец, раздай антидор в храме…
Я взял тарелку с мелко нарезанным антидором и, подойдя к каждому заключенному, предлагал освященный хлеб. Почти все взяли по несколько кусочков сразу, прося разрешения принести святыню сокамерникам. Несколько человек отказались — совсем молодые парни, но уже с испорченными взглядами и лицами. Их было очень жаль.
Когда мы возвращались в монастырь, отец Тарасий спросил:
— Ну, как впечатление?
— Запредельное, отче. Такая мера духовничества выше моего разумения… А увидеть такое для собственного смирения очень полезно. Спасибо.
Мой собеседник согласно кивнул головой.
Удивительную книгу русского миссионера я читал всю ночь. На мой взгляд, это одно из самых невероятных в своей суровой реальности повествований о служении русского священника в сибирских тюрьмах. Под впечатлением этой книги у меня даже родилось стихотворение.
Архимандриту Спиридону, миссионеру
Отдаленное ржанье коня,
Летних сумерек синие сколки —
Это стало началом меня,
В ковылях, где кричат перепелки.
Я лежал в ковылях на спине,
Чуя жизни могучую зрелость,
И ее преизбытку во мне
И смеяться, и плакать хотелось.
Целость жизни сливалась со мной
Из груди исторгая рыданье,
Обнимая ковыльный покой
И коня отдаленное ржанье.
Как только отец Анастасий сообщил, что старец принимает, я сразу оказался в его келье.
— Батюшка, я вас не утомлю, если буду спрашивать?
— Нет, не утомишь, спрашивай. Я уже почти здоров, — улыбался отец Кирилл, глядя поверх очков. По-видимому, перед моим приходом он читал Евангелие, так как оно лежало у него на груди поверх одеяла. Тумбочка рядом с диваном была заставлена лекарствами и пузырьками. Что там у тебя накопилось? — Духовник взял епитрахиль, лежащую на столике в головах.
После исповеди я задал свои вопросы.
— Вы благословили мне окормлять верующих на Псху, а теперь там женский скит образовался. Сестры просят помогать им и исповедовать… Какое будет ваше благословение?
— А откуда они взялись? — старец приподнял голову на подушке, внимательно прислушиваясь.
— Они говорят, что их новоспасский владыка благословил. У меня письмо к нему от сестер.
— Хороший архиерей, знаю его. Он очень почитает Глинских старцев. Помогай сестрам во славу Божию! Нужно сказать, что сестры тоже бывают разные. Те, которые сами стремятся к спасению, жертвенны, служат опорой ближним и помогают им возрастать духовно, такие очень редки. Этим сестрам помогай всемерно, потому что если они спасутся, то и другим помогут! Остальным, которые живут как умеют и у которых преданность и жертвенность слабы, помогай по мере стремления их к духовной жизни. Так будет хорошо, да… Главное, не малодушествуй!
— Спасибо вам, отче. Теперь мои сомнения рассеялись. Помолитесь, чтобы Господь уберег меня от искушений.
Духовник согласно кивнул головой.
— Еще есть недоумение, батюшка.
— Слушаю, слушаю, отец Симон.
— Мне братья на Псху, а теперь и сестры задают вопросы о молитве и духовной практике. Не знаю, говорить полезное из отцов и из опыта или же лучше молчать, сознавая свое недостоинство поучать людей? Если не говорю, то благодать в сердце становится обильней, но тогда оставляю ближних, страдающих рядом. Если же говорю, она ослабевает, и я вижу, что сам немощен и слаб и даже хуже собратий своих…
— Для того чтобы говорить полезное для спасения самого себя и ближних, имея некоторый молитвенный опыт, необходимо еще иметь духовное мужество не потворствовать немощам ни своим, ни немощам ближних. Только если чувствуешь, что имеешь его, говори. А когда сознаешь, что слаб, то молчи. «Следует сначала научиться, а потом учить, стать светом — и освещать, прикасаться к Богу — и приводить к Нему», по слову святителя Григория Назианзина.
— Ясно, отче. В этом году я начал записывать все, что удалось узнать о действиях Иисусовой молитвы. Когда я пишу, лучше запоминаю. Не знаю, стоит ли вести такие записи, батюшка, или в них нет никакой необходимости?
— Пиши, пиши, когда-нибудь все пригодится, да… — Отец Кирилл снял очки и внимательно посмотрел на меня. — Только всегда себя укоряй… И все сверяй с Евангелием. Заповеди Святого Евангелия являются опорой для просвещения сердца и его разумения. О чем оно говорит? О свободе человеческого духа от греха и смерти, духа, преображенного благодатью, — это высшее призвание человека, когда он становится свободен во Святом Духе от рабства страстей и помыслов: «Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником»! Эта свобода приходит к кроткой и смиренной душе, которая не кичится полученным Божественным даром, когда человек прекращает занимать себя построениями своего эгоистического ума и освобождается от густой сети дьявольских помышлений. Такой человек радуется, именно радуется, истинной радостью. Чему же он радуется? Спасению других — и без всякой корысти обращает все силы на помощь ближним словом и делом, а больше всего — молитвой…
— Батюшка, время от времени ум как будто заволакивает какая-то пелена робости и страха перед обстоятельствами, а также неприязни к отдельным людям. Тогда страшно вернуться обратно в безмолитвенное состояние, словно Бог отходит от души, и нет сил преодолеть эти греховные ощущения…
— Когда мы рассмотрим и глубоко осознаем свое чувство страха, робости или неприязни, то увидим, что обретенная нами в молитве благодать, какой бы малой она ни была, тем не менее — это Божественная сила, которая неподвластна унизительным греховным страстям. Рассей на этот счет все сомнения! — Отец Кирилл немного помолчал, прислушиваясь к шагам в коридоре. — Чистый свет благодати не омрачен никакими заблуждениями, он и есть полное просвещение человеческого духа. Чтобы стяжать такое вселение Святого Духа, никогда не увлекайся монастырской суетой, не говоря уже о мирских попечениях, и не ищи в отшельничестве ничего человеческого и земного. Тогда Бог приложит все необходимое, что является мудростью просвещенного сердца. Святой Дух — это исконная наша обитель в просвещенном сердце, исполненная света и совершенной радости… — Говоря эти слова, старец непроизвольно положил припухшую бледную руку на свою грудь. — Только нужно помнить, что, как бы сильны ни были посещения благодати, свободное произволение человека всегда остается с ним, ибо наш Бог есть Бог человеколюбивый… Если ты постигнешь на деле, а не на словах, что единственная истина — это Христос, живущий в нашем сердце, ты постигнешь и то, что такое просвещение сердца, потому что заповедь Его есть жизнь вечная (Ин. 12:50)…
