В нормальном мире идея, что раны «облегчают» болезнь, не может появиться. Она появляется в мире, где излечить рану невозможно. Человек вынужден адаптироваться к постоянному нездоровью. Нет зубов, нет денег на протезы, и человек приучается говорить без зубов, и так приучается, что появятся зубы, так ему будет с ними трудно. Гонителям подло попрекать тех, кто «обстоялся», кто приучился жить с ранами. Однако, болезнь есть болезнь, и правда, что привычки, сложившиеся во время болезни, могут мешать после выздоровления.
Приспособление — это целый спектр поведения, поведенческих моделей, и определяется модель прежде всего отношением человека к тому, кто держит его в угнетённом состоянии. В случае болезни это может быть «весь мир», Бог, окружающие люди, сам больной.
Человек может предать себя и приспособиться, искренне и активно сотрудничая с угнетателем. Он может приспособиться как солдат Швейк — хитря, прикидываясь дурачком, юродствуя. Такое приспособление угнетателя редко устраивает. Оно опасно, ненадёжно, оно выставляет угнетателя в смешном виде, причём не всегда он может понять, как его высмеяли. Это лишь видимость приспособления, в том числе, потому что юродивый постоянно рискует жизнью: его вряд ли отдадут под суд, но убить в припадке раздражения — убьют запросто.
Похоже внешне, но полярно внутренне приспособление на манер Смердякова, хотя Смердяков, в отличие от Швейка, провоцирует раздражение. Это лакейское приспособление, это своеобразное беснование рабства, мстительное и опасное для всех — и тех, кто виноват в несчастье Смердякова, и для невиновных. Юродивый же никому не мстит и ни для кого не опасен. Лакей как раз и неспособен избавиться от лакейства, свыкся с ним. Юродивый прикидывается рабом Божьим, хотя он-то как раз освобождился через самоумаление и стал сыном Божиим.
Двусмысленное лакейство глубоко пронизывает русскую историю. Оно кажется омерзительнее, чем русское барство, но разница не так уж велика, ведь в России все — лакеи одного, кто наверху. Именно это лакейство любит щеголять своими ранами — в отличие от юродства и вообще от аскезы. В России и самые высоко сидящие люди прикидываются несчастными, бедненькими. Имперский гламур — привилегия одного-единственного. В России 2000-х годов, когда имперский гламур стали возрождать искусственно, всё-таки возродитель постоянно соскальзывал в смердяковщину и отпускал пару слов про себя как «дворового мальчишку». Бедненький. Это вызывало к верховному Смердякову симпатии многомиллионной массы смердяковых внизу. Так в Германии XIX века небольшой шрам на лице был почётной меткой аристократа: значит, дрался на дуэли. Только тут воспоминание о «дворе» указывало как раз на прямо противоположное, на нежелание драться на дуэли, на желание отомстить противнику исподтишка и не «око за око», а «смерть за царапину». Самое-то ужасное в смердяковых не то, что они убивают, а вину сваливают на других. Они могут и не убивать, но жить точно не дадут никому, начиная с себя.
Апатия — главная защитная реакция заключённых (описывал её, к примеру, Виктор Франкл, бывший в Освенциме). Вот эта апатия и есть то, что пугает более всего в жителях России. Сходство и в наличии «капо» — заключённых, повелевающих другими заключёнными. Собственно, начальников-то нет, "начальство ушли" (странный Розанов — назвать революцию "начальство ушло"). Есть самовоспроизводящийся Освенцим в отсутствие организаторов.
* * *
Борис Дубин выделил в качестве главной черты жителя России — приспособленчество. Он деликатно назвал это адаптивным, пассивным или преимущественно реактивным поведением большинства социальных групп. Люди отказываются отстаивать свои индивидуальные и групповые интересы. «Важно не достижение лучшего, примеривание к более высокому и отдалённому в пространству и времени, а страх потерять то, что есть, и редукция к более низкому, скромному, простому: «Лишь бы не было хуже» (Дубин Б. Институты, сети, ритуалы // Pro et Contra. Май-июнь 2008. С. 24). Отсюда установка на уравниловку. Дубин считает, что эта психология есть не результат опыта, что она опыту предшествует. На личном уровне — возможно, но на уровне социальном, конечно, память о репрессиях существует и поддерживается постоянными микрорепрессиями («микро» в сравнении с гражданской войной, к примеру). Он сопоставляет адаптацию как готов сокращать до минимума свои потребности «синдром узилища». («Узилище» — так Дубин переводит «asylum», термин Ирвина Гофмана).
Дубин так отвечает Ерофееву, Соколову, Архангельскому, Быкову и другим апологетам «частной жизни», якобы процветающей при диктатуре:
«Важно не смешивать… фрагментацию, защитную и опять-таки реактивную по своим функциям, с формированием и укреплением пространств частной жизни. Последнее требовало бы отстаивания и поддержания гарантированных прав на автономию приватногос уществования, не говоря уже о частной собственности, неприкосновенность которой, как убеждены россияне, им почти не гарантирована» (26).
Можно назвать нары у параши — «приватным пространством», но вонять от этого не перестанет.
Те немногие дружеские и семейные связи, которые сохраняются, в таком обществе служат не для сопротивления ему. Напротив, они — постоянная угроза: вдруг репрессии обрушатся на близких, как это неоднократно и бывало. Близкие — заложники, гарантирующие покорность человека.
В антиправовом государстве доверие деформируется. На Западе доверие властям (церковным или светским, прессе или полиции) есть результат свободного выбора человека, который правомочен договариваться с подобными себе. В России «доверие» исходит от беспомощного и бесправного человека, оно есть лишь надежда на то, что власть его пощадит или хотя бы не заметит, пройдёт мимо. «Минуй нас пуще всех печалей»… Человек не власти не доверяет, он не доверяет своей способности договориться с ближним. Власть, в итоге, и становится тоталитарной. Впрочем, ещё опаснее неумение договариваться с дальним. С ближним-то ещё какие-то связи поддерживаются. Но Дубин отмечает, что в России вовлечённость человека в «сети», подобные западным (интернет-общение), не имеет результатом общение, но лишь сплочение, в них открытости неизвестному, воспроизводится архаическая, патриархальная модель отношений, которая была и в землянке у вятичей.
И всё-таки — тюрьма или казарма? Существуют организмы, способные надолго впадат в спячку, бездействие. Часто они при этом меняют внешний вид. Россия напоминает тюрьму, но это всё же казарма. В спящем состоянии похоже — параши, нары, ворчание, разобщённость. В боевом состоянии оказывается, что носители этих качеств нацелены на уничтожение и истребление. Их ссоры между собой, следовательно, можно трактовать не как ссоры, которые вспыхивают между заключёнными, а как солдатские упражнения, составляющие и подготовку к бою, и содержание самой «жизни», ради которой бой затевается. Дерутся, чтобы победить, побеждают, чтобы драться.
Даже у диссидентов сохраняется часто лояльность как доминанта. Они обращаются прежде всего и чаще всего к власти, пишут ей письма. Эти письма могут быть возмущённые, критические, но это — всё же обращение к власти, а не к согражданам. Обращение не с призывом уйти в отставку, а с призывом покаяться. Иоанн Предтеча призывал покаяться и обратиться, а тут впору призывать покаяться и не обращаться.
* * *
Поляки доверяют лишь семье и узкому кругу самых близких друзей, не доверяют обществу и власти (Новая Польша, 10, 2007, с. 8). Русский не доверяет семье и друзьям, не доверяет и власти, но русский во власть верует, верует ханжески, обрядоверно, ворчливо, но верует. Общества русский не знает, доверяет лии нет, потому что русский не верует в сущестование общества. И справедливо: в России общества так же нет, как в казарме нет демократии.
* * *
Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.
Поэт Светлана Миллер (Вопросы литературы. — № 1. - 2001. С. 165): "В конце 80-х мы испытали шок. Рухнула прежняя жизнь. Всё, что казалось устоявшимся, незыблемым, нерушимым, перестало существовать. Сдвинулась гробовая плита, и прозвучало: "Встань! Иди!" Легко сказать. Но куда идти и как жить в изменившихся условиях? В результате сильного шок организм даёт сбой".
