Обретение духа в мире — это было для меня не фактом логического заключения или продолжением развития чувственного восприятия, а результатом того, что человек развивается от восприятия мышления, свободного от чувственного элемента, до его переживания.
Подобными воззрениями проникнуто то, что я писал в 1888 году во втором томе осуществленного мной издания естественнонаучных трудов Гете: "Кто признает за мышлением присущую ему способность восприятия, выходящую за пределы чувственного, тот должен с необходимостью признать за ним и объекты, находящиеся за пределами одной лишь чувственной действительности. Но объекты мышления суть идеи. Мышление, овладевая идеей, сливается с первоосновой мирового бытия; то, что действует вовне, входит в дух человека: он соединяется с объективной действительностью в ее высшей потенции. Узрение идеи в действительности есть истинное причастие человека. Мышление по отношению к идее имеет то же значение, что глаз по отношению к свету, ухо по отношению к звуку. Оно есть орган восприятия" (ср. Введение к естественнонаучным трудам Гете в кюршнеровской "Немецкой национальной литературе", т. 2).
Изображать духовный мир таким, каким он является, когда свободное от чувственного элемента мышление через переживание самого себя развивается до духовного восприятия, казалось мне тогда менее важным. Скорее мне хотелось показать, что сущностью природы, данной в чувственном восприятии, является духовное. Природа поистине духовна, — вот что стремился я выразить.
Основанием для этого служило то, что судьба сталкивала меня со специалистами по теории познания современной мне эпохи. В предпосылках этих последних природа представлялась лишенной духа. Их задачей было поэтому выяснить, вправе ли человек создавать в своем духе духовный образ природы. Я же противопоставлял этому совершенно иную теорию познания. Я хотел показать, что, мысля, человек не создает образы о природе, как некто, находящийся вне ее, но что познавание — это переживание и человек, познавая, пребывает в сущности вещей.
Связать мои собственные воззрения с воззрениями Гете было моей дальнейшей судьбой. И хотя это дает многократную возможность указать на духовность природы, ибо Гете сам стремился к духовному воззрению на нее, однако не представляется возможности говорить о чисто духовном мире как таковом, ибо духовное воззрение на природу не доведено у Гете до непосредственного узрения духа.
Далее мне было важно выразить идею свободы. Человек, действующий из инстинктов, порывов, страстей и т. д., несвободен. Импульсы, которые он осознает таким же образом, как впечатления чувственного мира, определяют затем его поступки. Но здесь также действует не его истинное существо. Человек находится на той ступени, на которой еще не проявляется это его истинное существо. Как человек он раскрывается при этом столь же мало, как мало раскрывается простому чувственному наблюдению сущность чувственного мира. Но в действительности чувственный мир не является иллюзией, это человек делает его таковым. Своими поступками человек может реализовать иллюзии чувственных порывов, вожделений и т. д.; тогда он дает действовать в себе иллюзорному, но действует здесь не он сам. Он дает действовать недуховному. Его духовное начало проявляет свое действие только тогда, когда в области свободного от чувственного элемента мышления он находит импульсы для своих поступков в виде моральных интуиции. Тогда он действует сам, а не что-либо иное. Тогда он — свободное, действующее из самого себя существо.
Я хотел показать, что тот, кто отрицает свободное от чувственного элемента мышление как чисто духовное начало в человеке, никогда не может прийти к понятию свободы; но это понимание наступает тотчас же, как только прозревают реальность мышления, свободного от чувственного элемента.
В этой области я также исходил не столько из желания представить чисто духовный мир, в котором человек переживает свои моральные интуиции, сколько из того, чтобы подчеркнуть духовный характер самих этих интуиции. Если бы мне было важно первое, я должен был бы начать главу "Моральная фантазия" в моей "Философии свободы" следующим образом: "Свободный дух действует, следуя своим импульсам; это суть интуиции, которые переживаются им вне природного бытия в чисто духовном мире, причем этот духовный мир не осознается им в обыкновенном сознании". Но тогда для меня было важно охарактеризовать лишь чисто духовный характер моральных интуиции. Поэтому я указывал на существование этих интуиции в совокупности с миром человеческих идей. "Свободный дух, — говорил я, — действует, следуя своим импульсам; это суть интуиции, выбранные мышлением из всего мира его идей". Тот, кто не прозревает чисто духовный мир, кто не мог бы, следовательно, написать первое положение, тот не может полностью признать и правильность второго. В моей "Философии свободы" молено найти достаточно указаний на первое положение, например: "Высшей ступенью индивидуальной жизни является понятийное мышление, не считающееся с определенным содержанием восприятия. Мы определяем содержание какого-либо понятия при помощи чистой интуиции, исходя из идеальной сферы. Подобное понятие не имеет сначала никакого отношения к определенным восприятиям". Здесь речь идет о "чувственных" восприятиях. Если бы я имел тогда намерение писать о духовном мире, а не только о духовном характере моральных интуиции, то я должен был бы принять во внимание противоположность между чувственным и духовным восприятием. Но мне важно было подчеркнуть лишь нечувственный характер моральных интуиции.
В таком направлении развивался мир моих идей, когда вступлением в Веймарский период заканчивалась на тридцатом году первая эпоха моей жизни.
В конце первого периода моей жизни в моей душе возникла необходимость найти ясно выраженное отношение к определенным направлениям деятельности человеческой души. Одним из таких направлений была мистика. Но в том виде, в каком она являлась моему душевному взору в различные эпохи духовного развития человечества: в восточной мудрости, в устремлениях каббалы, в неоплатонизме, в христианском средневековье, — мне было довольно трудно, в силу моей особой предрасположенности, выработать к ней отношение.
Мистик казался мне человеком, который не может ориентироваться в мире идей, в котором живет духовное. Я ощущал это как недостаток истинной духовности, когда для достижения душевного удовлетворения хотят погрузиться вместе с идеями в свое лишенное идей внутреннее существо. Я не мог видеть в этом путь к свету, а видел скорее путь к духовной тьме. Если душа стремится достигнуть духовной реальности (которая хотя и не действует сама в идеях, но позволяет человеку переживать себя через идеи) и при этом избегает идей — это казалось мне проявлением бессилия в познании.
И все же в мистических устремлениях человечества было для меня нечто привлекательное — это род внутреннего переживания мистиков. Они хотят жить в своем внутреннем существе вместе с источниками человеческого бытия, а не взирать на них как на нечто внешнее при помощи наблюдений, опирающихся на идеи. Но мне было также ясно, что подобного рода внутреннее переживание достигается тогда, когда человек вместе с полным, ясным содержанием мира идей погружается в подосновы души, а не отбрасывает это содержание при этом погружении. Я стремился внести свет мира идей в теплоту внутреннего переживания. Мистик представлялся мне таким человеком, который не в состоянии узреть дух в идеях. И поэтому он внутренне застывает, соприкасаясь с ними. Холод, переживаемый им от соприкосновения с идеями, вынуждает его искать теплоту, в которой нуждается душа, через избавление от идей.
Для меня же внутренняя теплота душевного переживания возникала тогда, когда я запечатлевал неопределенное сначала переживание духовного мира в определенных идеях. Я часто говорил себе: как могут не признавать мистики ту теплоту, ту душевную интимность, которую ощущает человек при общении с пропитанными духом идеями! Для меня эта совместная жизнь с идеями всегда была как бы личным общением с духовным миром.
Мистик укрепляет позицию материалистически настроенного наблюдателя природы, а не ослабляет ее. Этот последний отвергает рассмотрение духовного мира, потому что он либо вообще не признает его, либо полагает, что человеческое познание пригодно лишь для чувственно зримого. Он ставит границы познанию там, где таковыми характеризуется чувственное восприятие. В отношении человеческого познания посредством идей обычный мистик является единомышленником материалиста. Он утверждает, что идеи не достигают духовного и потому человек, прибегающий в познании к идеям, всегда остается вне духовного. Но поскольку он все же стремится прийти к духу, то он и обращается к свободному от идей внутреннему переживанию. И ограничивая такое идее-познавание познанием лишь природных явлений, он тем самым как бы признает правоту материалистического наблюдателя природы.
