Остановимся. Всё было бы не так плохо, если бы применительно к этой последней и крайней форме угрозы речь шла пусть о более или менее остром, но преходящем кризисе, затрагивающем лишь ту или иную конкретную теологию. Время от времени то здесь, то там, в явных историко-богословских сбоях, действительно, разражаются подобные острые кризисы. Но эта угроза такова, что теология подспудно подвергается ей всегда и везде. Никакая теология не может стать и оставаться правой и полезной, если она не живет Божьим милосердием, а значит, и не переживает встречу с Его судом.
Опять-таки, всё было бы не так плохо, если бы речь шла лишь об искушении теологии дьяволом. Таким способом, если не в полной, то все же в значительной мере, объяснима угроза теологии, выражающаяся в ее одиночестве и сомнении. Следуя знаменитому примеру, в черта теолог может порой запустить и чернильницей [15]и даже должен на это пойти, если ничто другое уже не помогает. Но такое абсолютно бессмысленно против искушения, которое есть действие Бога, а значит, момент Его милости, обращенной, в частности, к теологу и к его удивительному делу. А значит, при всей своей пугающей суровости, — как мы уже говорили, при том, что она есть поядающий огонь любви Божьей, — эта милость призвана служить их благу (Ней), то есть радикальному очищению. Очевидно, что от нее невозможно и нельзя даже пытаться убежать. Именно ее надлежит переносить и выдерживать. И как раз где ее не переносят и не выдерживают, там теология не может быть радостной наукой.
«Переносить и выдерживать!» — таков был наш ответ, вернее сказать, наш лозунг перед лицом угрозы теологии во всех ее трех формах. Не стоит ожидать, что теперь, в завершение этой третьей части наших лекций, он будет превзойден и замещен каким-то другим лозунгом, более легким и приятным для слуха! Тем самым — задним числом — оказалось бы, что все, что здесь было сказано об угрозе теологии и теологам со стороны одиночества, сомнения и искушения, в конце концов, не надо принимать чересчур серьезно. Хуже того, мы отвернулись бы тем самым как раз от всего лучшего, что следовало бы осмыслить в связи со всей этой темной стороной дела. Что нам в продолжение этой темы еще позволено, — а также и предназначено, — так это осмыслить, что позитивного привносят в теологию выдерживание и перенесение одиночества, сомнений и искушения, к чему мы обращаемся, когда считаем этот лозунг — «Переносить и выдерживать!» — нашим последним словом. Ведь может статься, что его вовсе и не нужно преодолевать и замещать другим, лучшим.
«Переносить и выдерживать!» — в первую очередь эти слова определенно напоминают о том, что, когда речь идет о теологии, приходится мириться с тягостным характером этого занятия, который не обойти и не устранить. То, что мы знаем как теологию, а также и как теологическую экзистенцию, находится под указанной тройной угрозой и будет находиться под этой угрозой всегда и везде, пока длится время этого мира. Хотелось, чтобы это было иначе: ведь эта угроза болезненна, мучительна, а в своей крайней и конечной форме даже смертельна. Злое замечание, что теология — своего рода болезнь, не лишено оснований! На самом пике, на острие, она вполне может быть названа «болезнью к смерти» [1]. И конца ей не видно, так что не приходится ожидать, что от нее можно избавиться с помощью подходящего лечения или благодаря естественному процессу выздоровления. Кто хочет думать, что дело обстоит иначе; кто не желает замечать угрозу теологии и теологам или уклоняется от нее, поскольку она означает тягостность, а значит, и страдание; кто хочет устранить эту тягостность или же забыть о ней, — тому лучше отказаться от этого дела: есть и другие профессии, хотя бы по видимости более безобидные и безопасные, чем эта. Браться за богословскую задачу и решать ее возможно с начала и до конца лишь ценой встречи с этой испытываемой человеком со всех указанных трех точек зрения по-особому острой тягостности, лишь перенося и выдерживая ее.
Когда же теолог переносит и выдерживает то, что здесь приходится перенести и выдержать, должно быть исключено только одно: чтобы он из-за этой тягостности отступил, бежал, капитулировал; чтобы из-за нее отказался начинать или продолжать богословскую работу, забросил ее проблемы. Перенесение и выдерживание могут протекать в усталости, во вздохах и стонах, в страданиях, слезах и воплях; но даже если бы все оказалось еще хуже, чем казалось вначале, оно противоположно бессильной плаксивости и сломленному духу. Переносить означает не скидывать, не бросать где попало возложенное бремя, но, несмотря на его гнетущую тяжесть, продолжать нести его. Выдерживать же означает, даже будучи прижатым к стене, выстоять, не уступать ни под каким видом, держаться при любых обстоятельствах. Переносить и выдерживать означает не обмякать, но во имя Божье быть хоть чуточку мужественным. Кто не хочет и не может, как теолог, быть немного мужественней, тому опять-таки следует посоветовать оставить это дело. Но почему бы ему не захотеть, — а значит, и не смочь — быть хоть чуточку мужественным? Итак, оглядываясь на прошлые наши три лекции, четко сформулируем первое и последнее: без великой тягости нет теологии, но и без частицы мужества ее тоже нет. Стало быть, в этом двойном смысле — переносить и выдерживать!
Мы не ослабляем это первое и последнее слово, мы ничего не отнимаем от него и не прибавляем к нему, но лишь повторяем во всей его полноте, когда мы все же, — речь идет не более и не менее как о «все же», о «но» 72-го Псалма [2], -продолжаем: надежда, а значит, и стимул к неустанному труду заключаются не в чем-то возле или позади опасностей и тягот теологии, но в них самих. Именно тогда, когда мы переносим и выдерживаем ее тягость (не когда-нибудь потом, но именно пока это происходит), можно и должно с надеждой брать на себя и совершать богословский труд. Попытаемся вникнуть в это!
Теология во всех своих направлениях работает в перспективе реальности дела, а значит в перспективе безусловно превосходящей ее истины Слова Божьего. Как таковое, оно дано ей — и причем дано заведомо (vorgegeben), всегда и повсюду составляя ее грядущее, а значит, не вручено ей, неподвластно и неподконтрольно ее мышлению и речи, не отдано на откуп теологам, не оставлено на их усмотрение. Теология всегда и везде может лишь вглядываться в грядущее к ней Слово и идти ему навстречу. Делом и Словом Божьим, в их высоком величии, она была пробуждена как функция служения общине, — но была пробуждена как дело людей, и потому, будучи их делом, она с очевидной необходимостью тоже поставлена под вопрос и подвергается угрозе. Разве могло бы быть иначе, разве могло бы людей, захваченных этим делом, не мучить одиночество, не одолевать сомнение в своих свершениях, и наконец, разве могли бы они не сталкиваться в этом своем деле с искушением, унижением, обвинением и осуждением со стороны этой величественной реальности и истины, именно с той самой стороны, куда устремлены их взгляды? Перед делом и Словом Божьим человеческому делу и слову не выстоять: в этом столкновении они неизбежно терпят крушение и разрушаются, обращаясь в прах и пепел. То, что именно это и происходит с теологией, было предметом, занимавшим нас на протяжении последних трех лекций. Если бы теологии было присуще какое-то отличие от других человеческих занятий, в том числе от других наук, оно прежде всего заключалось бы в том, что это происходит с ней столь заметным, столь очевидным образом, — так, что всякий желающий может указать пальцем на ее потери, и так, что сам теолог лишь в последнюю очередь мог бы не замечать и отрицать, что с ним происходит именно это. Такую цену теологии приходится платить за то, что ее дело — обращаться к этому предмету, ставить, обращаясь к нему, вопрос об истине и отвечать на него — исключительно высоко.
На то, что это происходит и с ней тоже, теологии не стоит жаловаться. Каким образом смогла бы она этого избежать? Если она, как и должно, обращена к превосходящему ее делу и Слову Божьему, иначе и быть не может. Она получает сведения об этом, она знает, она должна вновь и вновь обдумывать, должна подтвердить со всей открытостью и определенностью то, что если глядеть оттуда, всякая плоть (наряду с безнравственной также и нравственная, наряду с нечестивой также и благочестивая плоть!), всякая человеческая мысль, всякое волеизъявление и делание (наряду с сомнительным также и превосходное) подвергаются обвинению, осуждению и радикальной угрозе; что нет такого человеческого дела и слова, которые в исходящем оттуда огне не обратятся в прах и пепел. С какой бы стати она, теология, возомнила, что ее дело и слово должны составлять исключение, и притязала на это? В той мере, в какой она это возомнила бы и начала выдвигать подобные претензии, она опять отвернулась бы от дела и Слова Божьего, а значит, утратила бы собственный предмет, обратилась бы в пустые умствования и игру слов. И в той же мере она бы сама изолировала себя: обособила и отделила бы себя от людей в общине и в мире, среди которых ей надлежит совершать свое служение, а значит, и с этой точки зрения оказалась бы непригодной для выполнения своей задачи. Она может быть пригодной для выполнения своей задачи лишь тогда, — и тогда она, действительно, будет пригодной для этого, — когда она вместе со всеми человеческими делами не выводит и собственного дела из-под суда Божьего, но безоговорочно предается и покоряется ему; когда не обороняется и не восстает против угрозы, обращенной и против нее тоже, но признаёт ее правоту, когда смиряется с ней, переносит и выдерживает ее удары. Если она делает это, ее встреча с делом и Словом Божьим, а значит, и предмет, который обосновывает ее как науку, являют себя в ней самой как истинные и действенные. И опять-таки, если она делает это, то тем самым подтверждает, что среди окружающей ее общины и всего человечества у нее есть свое легитимное место и служение. Если она, солидарно со всякой плотью, тоже склоняется под суд Божий, то и ей открывается надежда на Божью милость, составляющую тайну этого суда, — открывается как надежда, к которой и она причастна, в которой и она призвана совершать свой труд.
