Философия была тогда своего рода религиозным исповеданием, требовавшим умерщвления плоти и соблюдения почти монастырских правил. С двенадцатилетнего возраста, Марк облекся в философскую мантию, приучился спать на твердом и исполнять все суровые требования аскетизма стоиков. Только уступая настояниям матери, он согласился прикрыть свою койку звериными шкурами. Не раз его здоровье страдало от этого избытка суровости. Это, однако, ему не мешало председательствовать на празднествах и нести обязанности предводителя юношества с тем приветливым видом, который у него был последствием высшего самоотречения.
Его день был распределен, как у монаха. Несмотря на слабость здоровья, он мог, благодаря воздержности и чистоте нравов, вести жизнь труда и лишений. Он не был одарен тем, что зовут остроумием и очень мало имел страстей. Остроумие очень редко бывает чуждо известного лукавства; оно приучает смотреть на вещи с таких сторон, в которых нет ни совершенной доброты, ни гениальности. Марк постигал в совершенстве только один долг. Он не получил при рождении поцелуя феи и был лишен дара, по своему очень философского, т. е. искусства уступать природе, лишен был веселости, которая нас учить, что не все еще заключается в abstine et sustine, и что должно также иметь возможность подвести итог жизни словами "улыбка и наслаждение".
Во всех искусствах он имел учителями лучших профессоров: Клавдия Севера, который ему преподал учение перипатетиков; Аполлония Халкидского, которого Антонин вызвал с Востока специально, чтобы ему вверить своего приемного сына, и который, по-видимому, был превосходным наставником; Секста Херонейского, племянника Плутарха, совершенного стоика; Диогнета, который научил его любить аскетизм; Клавдия Максима, с всегда готовыми прекраснейшими изучениями; Александра Котайского, обучившего его греческому языку; Ирода Аттика, который ознакомил его с образцами ораторского искусства в древних Афинах. По внешности, он походил на своих наставников: одежда простая и скромная, борода не холеная, тело истощенное и исхудалое, глаза, утомленные работой. Он учился всему, даже живописи. С греческим языком он вполне освоился и думал на этом языке, когда размышлял о философских вопросах, но его серьезный ум видел пустоту словесных упражнений, в которых запутывалось греческое воспитание. Его слог, по-гречески, хотя и правильный, несколько искусственен и отзывается писанием на тему. Вопросы морали были для него последним словом бытия, и он постоянно изучал их.
Каким образом этим педагогам, почтенным, конечно, но несколько рисующимся, удалось воспитать такого человека? - вот вопрос, который задаешь себе с некоторым недоумением. По обычным примерам, воспитание, до такой степени перегретое, должно бы было привести к полной неудаче. Но дело в том, что над всеми этими учителями, созванными со всех концов света, у Марка был единственный учитель, которого он чтил превыше всего. Это был Антонин. Нравственная ценность человека пропорциональна его способности восхищаться, и Марк Аврелий стал тем, кем он был, потому что видел близко от себя и с любовью постиг и оценил прекраснейший образец совершеннейшей жизни.
"Бойся оцезариться, полинять; это бывает. Оставайся простым, добрым, чистым, степенным врагом роскоши, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, человечным, твердым в исполнении долга. Всемирно старайся сохранить себя таким, каким стремилась тебя сделать философия: почитай богов; пекись о сохранении людей. Жизнь коротка; единственный плод земной жизни в поддержании души в святом настроении, в совершении поступков, полезных для общества. Поступай всегда, как ученик Антонина; помни его настойчивость в исполнении предписаний разума, ровность настроения во всех обстоятельствах, его святость, ясность его лица, его чрезвычайную кротость, его презрите к пустой славе, его старание вникнуть в смысл вещей; как он никогда ничего не пропускал, не рассмотрев, не поняв хорошенько; как выносил без возражения несправедливые упреки; как ничего не делал торопливо; как не слушал доносчиков; как тщательно изучал характеры и действия; не злоречивый, не мелочный, не подозрительный, не софист; довольствовавшийся столь малым в жилье, постели, одежде, питье, услугах; трудолюбивый, терпеливый, воздержный до того, что мог до вечера заниматься одним делом, не отрываясь для своих надобностей, помимо обычного часа. А его дружелюбие всегда постоянное, ровное, а доброта при противоречиях, а радость при получении совета лучшего, чем его собственное мнение, а благочестие без суеверия!.. Вдумывайся в это, чтобы твой последний час застал тебя, как его, в сознании сделанного добра".
Последствием этой строгой философии могла бы быть холодность и жестокость. Но именно тут проявляется во всем блеск редкая природная доброта Марка Аврелия. Он строг только к себе. Плодом такого напряжения души является безграничное доброжелательство. Всю жизнь он старался воздавать добром за зло. Испытав на себе, печальный пример человеческой испорченности, он вечером записывает только следующее: "Если можешь, исправь их; в противном случае помни, что именно для проявления по отношению к ним тебе дано доброжелательство. Сами боги доброжелательны к этим существам; они им помогают (столь велика их благость!) приобретать здоровье, богатство и славу. И тебе дано поступать, как боги". В другой раз очень злы, должно быть, были люди, потому что он вот что запи-сывает: "Таков установленный порядок вещей: люди этого рода необходимо должны поступать так. Желать другого, значило бы желать, чтобы фиговое дерево не производило фиг. Помни, одним словом, вот что: через очень короткое время оба, и ты и он, умрете; вскоре затем и имена ваши забудутся". Беспрестанно повторяется эта мысль о всепрощении. Изредка только к этой чарующей доброте присоединяется незаметная улыбка. "Лучший способ отомстить недобрым состоит в том, чтобы им не уподобляться". Также редко чувствуется и легкий оттенок гордости: "Царственное дело слышать злоречие, когда делаешь добро". Случается ему и упрекать себя: "Ты забыл, - говорит он, -какое святое родство связывает каждого человека с человеческим родом; родство не крови и рождения, а участия в том же разуме. Ты забыл, что разумная душа всякого есть божество, выделение верховного существа".
В ежедневных сношениях он был, вероятно, прелестен, хотя немного наивен, какими и бывают обыкновенно люди очень добрые. Его смирение было интересно, без лицемерия, притворства и внутренней лжи. Одно из правил превосходного императора заключалось в том, что злые несчастны, и что люди бывают злы только против воли и по неведению; он сожалел о тех, которые на него не походили, но не считал себя в праве навя-зывать им себя в пример.
Он хорошо видел человеческую низость, но не признавался в этом самому себе. Такое добровольное ослепление является недостатком избранных сердец. Свет не таков, как бы им хотелось, и потому они сами себя обманывают, чтобы видеть его иным, чем он есть. Отсюда известная преднамеренность в их суждениях. У Марка Аврелия эта преднамеренность, нас иногда раздражает. Он уверяет, что все его наставники, без исключения, были люди выдающееся; а в числе их были и довольно посредственные. Выходить, что все его окружающее были добродетельны, до такой степени, что возникал вопрос, не был ли брат, которого он так расхвалил в своем благодарственном обращении к богам, его приемным братом, развратным Люцием Вером. Не подлежит сомнению, что добрый император был способен сильно обольщаться в присваивании другим собственных своих добродетелей.
Никто здравомыслящий не станет в нем отрицать высокой души. Был ли и ум его высок? Да, потому что он постигал долг и совесть до беспредельной глубины. У него не достало решительности лишь по одному вопросу. Он не посмел абсолютно отвергнуть сверхъестественное. Мы, конечно, разделяем его страх перед атеизмом; мы совершенно понимаем, что он хочет сказать, говоря о своем ужасе перед миром без Бога и без провидения; но нам менее понятно, что он серьезно говорит о вмешательстве богов в человеческие дела путем проявления их личной воли. Недостаточность его научной подготовки одна объясняет такую непоследовательность. Для ограждения себя от общераспространенных заблуждений, он не имел ни легкомыслия Адриана, ни остроумия Лукиана. Но должно сказать, что в нем эти заблуждения не имели значения. Сверхъестественное не было основанием его благочестия. Его религия ограничивалась известными медицинскими суевериями и патриотическим снисхождением к старинным обычаям. Елевзинские откровения не заняли, по-видимому, значительного места в его нравственной жизни. Его добродетель, тат же как и наша, имела основание в разуме, в природе. Св. Людовик был очень добродетельный человек и, по понятиям своего времени, очень хороший государь, потому что он был христианин; Марк Аврелий был благочестивейший из людей не потому, что он был язычник, а потому, что он был совершеннейшим человеком. Он был прославлением человеческой природы, а не какой-либо определенной религии. Какие бы ни предстояли в будущем религиозные и философские перевороты, его величие ни мало не пострадает, потому что оно всецело основано на том, что никогда не погибнет - на превосходстве сердца.
