Ознакомительная версия.
Мы, дети, уже знали, что само название Сочельник происходит от слово «сочиво», приготовленное из варёных зёрен риса или пшеницы, которое обычно вкушают только после литургии. Поэтому часть Сочельника 6 января проходила у нас в полном неядении, до первой вечерней «вифлеемской звезды». Пост предрождественский соблюдался у нас до конца вечерни. Однако, ведь служба вечерни соединяется с Литургией, служится утром, поэтому отец Николай нам объяснял, что и постимся мы до того момента, когда в центр храма выносится свеча и перед свечой поется тропарь Рождеству Христову. Те из нас, кто причащались на ночной Литургии, по церковной традиции, вкушают пищу в последний раз не менее, чем за шесть часов до времени Причастия, или примерно до 6 часов вечера. И здесь дело не в конкретном количестве часов, что 6 или 8 часов нужно пропоститься и ни минутой меньше, а в том, что устанавливается некая граница, мера воздержания, которая помогала бы и нам соблюсти меру.
Помню, что не всегда мы, дети, выдерживали эти длинные службы, частенько засыпали. Встретить праздник ночью — конечно, это была особая душевная радость. Таких служб в году очень мало — на Рождество и Пасху, и все эти замечательные особо торжественные службы совершаются ночью.
Как красиво украшался наш храм на Рождество, всюду еловые ветви, живые красные и белые цветы и в воздухе стоит особый запах, смесь жасминного ладана с лесом, елью, медовых свечей и таинственная полутьма, перед тем как всё засияет светом и торжественным песнопением «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесе…» и весь храм подхватывает!
По мере взросления после Рождественской Литургии у меня оставалось чувство, которое как–бы не хотелось расплескать, хотелось надолго сохранить духовную радость. Наша нянечка была человеком очень набожным и почти всегда оставалась на разговление в храме. Помню, как она объясняла, как бы извинясь перед нами, «не могу я после длинного Поста, только что причастившись на Литургии, окунуться в ваше семейное застолье, пир и смех». Но надо сказать, что это с ней было не каждый год. Почему она делала такие антракты в соблюдении строгости, объяснений толковых от неё было не до–бится. Мама нам говорила, что есть такие люди, особенно подвижники, аскеты, монахи, богато наделенные благодатными дарами Божиими, что за шумным торжеством они теряет благодатный настрой. Для них внешняя часть второстепенна. Но как нам, простым мирянам, распознать и провести такую четкую грань между духовным и земным, между состоянием в котором пребывают аскеты и мы грешные? Повредит ли человек своему молитвенному состоянию если он вместе со всеми разделит семейную радостную трапезу после Литургии? На этот вопрос я получила ответ гораздо позже, когда поняла, что состояние созерцания, молитвенности всегда связано с приливом духовной радости, благодати, которую Господь щедро изливает на своих рабов. Но мы не можем себя сравнивать с монахами аскетами, с нас и спрос другой, а потому демонстративный отказ от общего радостного семейного застолья иногда напоминает ханжество и фарисейство.
Ночное мерцание наряженной ёлки, которая оставалась у нас до Крещения, огонь цветных, кручёных свечей, поблескивания серебрянного «дождя», маленьких ангелков, снегурочек, птичек, китайских фанариков и разноцветных шаров… всё это и днём и ночью сохраняло в квартире волшебную атмосферу. Иногда, когда взрослые засыпали, мы с Петей ночью прибегали на цыпочках в столовую, забивались на кушетку, в подушки, и, затаив дыхание, наблюдали за ёлочной красотой в темноте. Ёлка жила какой‑то особенной жизнью, совсем не похожей, конечно на ту, ещё голую и холодную, только что принесённую с мороза, прямо из леса, с остатками снега на стволе. Теперь она была частичкой нашей жизни, любовно украшенная, да ещё игрушками «семейными», она тоже становилась членом нашей семьи, не только делила радости, но и щедро дарила их. Отец каждый год подкупал несколько больших шаров или разноцветные ёлочные бусы, а мы с Петей и няней вырезали и клеили бумажные гирлянды, флажки, «цепи», которые папа, взгромоздившись на стремянку, растягивал, приколачивал от стенки к стенке под потолком через всю квартиру. В ночной тиши вся эта елочная красота от какого‑то невидимого движения воздуха медленно поворачивалась на своих тоненьких верёвочках, крутилась вокруг оси, светилась, искрилась и жила загадочной жизнью… Мы не очень верили в Деда Мороза, но почему‑то верили, что подарки нам приносила именно ёлка, что они как грибы выростали именно под ней. Подарки всегда были интересные, и никогда их не было много, скорее даже, мало. Но! Почему‑то так было устроено (конечно, по–волшебству!), что эти подарочки всегда были нам сюрпризом, который мы не ждали. Петя мечтал, например, о деревянной лошадке, но нет, ёлка ему дарила тенисную ракетку, и он который никогда и не думал играть в теннис, вдруг влюбился в него. Помню, как однажды, я получила на Рождество в подарок маленькую швейную машинку. Она была крохотной, но совершенной копией маминой «Зингеровской». Вы догадались. Именно так я начала обшивать своих кукол.
Очень грустно было наблюдать, как постепенно ёлка начинала осыпаться. Хотя её жизнь у нас была продлена почти на 20 дней из‑за огромного ведра с водой, в котором она стояла вместе с крестовиной. Иногда, но это зависело от породы ели, она выдерживала и даже давала новые зелёненькие побеги вплоть до февраля. Уж не говоря о том, что родители всегда праздновали Старый Новый Год, который приходится на середину Святок и ёлка наша оставалась вполне свежей. Это праздничное настроение, шутки, посещения оперы, балетов, детских спектаклей, оставалось у всех вплоть до Крещения.
Разбирать ёлку для нас, детей, было всегда грустно, Петя плакал, а потому мама и няня так устраивали, что в наше отсутствие, пока мы были в школе или на прогулке, быстренько снимали все игрушки, заворачивали их в тонкую папиросную бумагу, шары обволакивали ватой и складывали до следующего года в коробки, которые хранились на антресолях. Когда мы возвращались домой, всё было убрано, иголки с паркета и ковров подметены, гирлянды сняты, и сама ёлка исчезала как в сказке, будто уносилась кем‑то неведомым до следующего праздника. Прошло много десятилетий, жизнь наша стала другой, а в Советские годы были времена, когда нам нельзя было праздновать Рождество и даже запрещено было украшать ёлку
вифлиемской звездой. Нам оставили только Новый год, но и то он был другим, не таким радостным и частенько голодным. Но так счастливо распорядилась моя судьба, что живы ещё «из той жизни» несколько друзей, которые вспоминают наши праздники и непередаваемое состояние Рождественского счастья, переходящее почти в волшебство, привитое нам с детства родителями. Оно осталось со мной на всю жизнь.
Дитя, не смею над тобой Произносить благословенья. Ты взором, мирною душой, Небесный ангел утешенья.
A. C Пушкин. «Младенцу»
«Острую жалость вызывает умирание и охлаждение человеческих надежд и человеческих чувств. Острую жалость вызывает всякое расставание. Острую жалость вызывают многие воспоминания о прошлом, о безвозвратном, и сознание своей неправоты, причинение страданий другим людям, особенно близким. Жгучую, пронизывающую жалость испытывал я часто, когда смотрел в глаза животных: есть выражение глаз страдающих животных, которое нельзя вынести. Вся скорбь мира входит в вас. Я часто, очень часто чувствовал людей, как угрожаемых смертью, как умирающих, и представлял себе молодых и радостных, как больных, постаревших, потерявших надежды.» Именно этими словами Николая Бердяева из «Самопознания» я и хочу продолжить свой рассказ.
Вот уже более тридцати лет, как я живу в Париже и приезжаю в свой любимый Питер все реже, семья и работа связывают нас и диктуют свои законы, но каждый раз, когда я бываю в городе своего детства и юности, я прихожу к дому номер 4 на Гороховой улице. На его сером фасаде висит большая мемориальная доска, на которой золотом выписано: здесь «…жил знаменитый оперный певец Иван Васильевич Ершов». Рядом — другие мемориальные доски, громкие имена, прославленные люди, — в разное время все они проживали в этом доме.
Я родилась в квартире, расположенной на предпоследнем, пятом, этаже. Она занимала пространство всего периметра дома. Дед хотел видеть небо и простор, но, к сожалению, вид из окна был не на Александрийский шпиль, а во двор–колодец, довольно мрачный. Вся анфилада комнат соединялась огромным коридором, по которому я совершила первые шаги, а чуть позже каталась на деревянном желтом велосипеде, пряталась в шкафы и чуланчики. У меня с детства сохранилось ощущение таинственности нашей огромной и во многом «сказочной» квартиры. Все комнаты и коридор были увешаны сценическими фотографиями деда и бабушки, полотнами самого деда, рисунками и картинами Кустодиева и Репина, с дарственными надписями, эскизами костюмов Бе–нуа к вагнеровским циклам. В нашей квартире было два рояля и с детства завораживающий меня инструмент фисгармония, нотные шкафы до потолка, книжные полки, — и всегда много, много живых цветов. Это букеты от поклонников. Здесь же на кушетках и креслах валялись шкуры, мечи и щиты Зигфрида, гусли Садко, многочисленные гримерные ящики и масса зеркал самых разных форм и размеров. Атмосфера была пропитана творческими деяниями деда и бабушки, воздух вдохновения десятилетия питал не только меня, моих родителей, но и многих друзей, соратников, учеников. Этот огонь служения искусству сохранялся долго, вплоть до смерти бабушки в 1972 году.
Ознакомительная версия.
