Так продолжалось долгие годы, до самой «перестройки». Одних мы провожали со слезами, недоумевая, в чем могли обвинять кроткого и смиренного батюшку, например, отца Василия. В тоне его речи, службы, в проповедях всегда звучала какая-то грустная нотка, от чего сердца наши трогались до слез. Он говорил просто, очень недолго, всего минут пять, но всегда глубоко затрагивал наши чувства. После него прибыл другой отец Василий — Аникин. Житейское горе привело его в семинарию, где он был одним из последних, то есть неуспевающих учеников. В первые годы после открытия семинарий поступить туда было нетрудно. Всех удивляло то обстоятельство, что после двадцати лет лютого гонения на Церковь ещё нашлись люди, готовые встать на путь священнослужителей. Были и молодые, и среднего возраста. После окончания войны и присоединения к Советскому Союзу Западной Украины в семинариях появилось много Украинцев. Они ещё не знали о бедствиях Церкви в годы революции, до заграницы ещё не дошли вести о зверствах и ужасах в ГУЛАГе и т. д. Эти культурные, милые молодые украинцы, окончив семинарии и получив приходы, удивлялись и не верили, когда им рассказывали об арестах, обысках, ссылках, пытках и всем том кошмаре, который перенесла Церковь до войны. Мне случалось с этим духовенством разговаривать, и они в страхе спрашивали: «Неужели такое может повториться?» Вполне понятно, что таких малодушных, не осведомлённых прежде о «задачах партии», в НКВД не трудно было запугать или пригласить к себе на работу. Мы им только удивлялись: кажется, вдруг священник уходит с прихода, уезжает куда-то в далёкие края, не простившись ни с кем, не объяснив даже собратьям-священникам своего бегства. Были случаи, что бежали также из семинарии. «Видно, здорово его припугнули», — шептались мы между собой.
Отца Василия Аникина не напугали, он до смерти оставался на приходе в глухом селении Подмосковья, в Душоно-ве. До войны Василий Аникин был простым рабочим. Имел жену и детей. Неожиданно в трехлетнем возрасте, поболев недолго, умер их сынишка. Когда второй мальчик достиг трехлетнего возраста, то обварился самоваром и тоже скончался. Отец Василий говорил: «Не привязывайтесь сердцем к своему ребёнку, не мечтайте о его будущем: если б кто знал, какое горе — потерять сына! Лучше б его совсем не иметь! Я чуть с ума не сошёл. Я поехал на Север, где томились в ссылке святые Оптинские старцы. Когда я вошёл в вагон, то все убежали — такой у меня был ужасный вид. А старец велел мне пожить одному... Я уехал от жены. Несколько месяцев я скрывался в холодном доме, один, без людей...»
Видно, там происходило перерождение души Василия, видно, он приносил там покаяние Господу. Потом старец благословил Василия опекать большую семью, оставшуюся без отца-кормильца. Мать не могла заработать на хлеб, чтобы прокормить восемь малолетних детей. Василий стал работать лодочником, перевозить людей на другой берег. Весь свой заработок он отдавал бедной вдове. Она с детьми молилась Богу за своего благодетеля. Вдова ходила в оставшийся в захолустье храм, приучала детей к церкви. Приходили к ним в дом неоднократно из райисполкома, грозя отобрать детей у матери за религиозное воспитание. Хитрая вдова всегда говорила:
— Берите, всех восьмерых берите! Вот этого — первого баловника, да и других забирайте — они вам там жару дадут, не обрадуетесь! А мне легче будет.
Тут начинался детский плач:
— Мама, прости, не отдавай нас, мы исправимся! Присланные из райисполкома вступались за детей:
— Потерпи, Авдотья, вырастут — поумнеют, будут хорошими, расти их сама.
Так и вырастила Авдотья всех восьмерых в Православии, верующими людьми. Они остались благодарными Богу за Василия, которого Господь послал им вместо отца.
Когда дети подросли, Василий поступил в семинарию. Гребнево было его первым приходом. Отцу Василию было лет пятьдесят, он был совершенно седой, с бородой и длинными волосами.
Несмотря на пережитые невзгоды, отец Василий был весёлого нрава, задорная улыбка почти не сходила с его лица. Он не привёз свою больную матушку в Гребнево, оставил её на попечение родных, а привёз в Гребнево только на похороны. Сам отец Василий одиночества не любил, проводил у нас все вечера, даже частенько ночевал (пока детей в доме не было, это было возможно). Свекровь моя уходила в кухню, предоставляя гостю свою постель. «Я сегодня спать не лягу. Всю ночь буду проповедь писать», — говорил отец Василий. Двери у нашей комнатушки не было, так как не было и печки. Тепло шло из большей комнатки, отделённой от нас занавеской. Проснулся раз мой дьякон среди ночи, уже светало. А за занавеской светло от лампы и слышится мирный храп. Не сходя со стула, положив голову на груду книг, лежащих на столе, спит наш отец Василий. Утром дьякон говорит:
— Пора в храм идти! А отец Василий:
— Вы начинайте с отцом Иваном, я подойду... Проповедь не готова! Матушка, прочитайте, как у меня получилось?
Я читаю, нахожу, что предложения слишком длинные. Говорю:
— Батюшка, нельзя в одном предложении несколько раз слово «которое» употреблять, абсурд получается. Вот послушайте: «Икону отнесли в храм, которую нашёл отец девочки, которую откопали...» Выходит, что девочку откопали?
— Ой, матушка, что вы! Как так! Да я уж лучше по листочкам из книги скажу.
И старик вырывает из книг листочки, распихивает их по своим карманам.
— Батюшка, как вам книг не жалко?
— Да у меня их полный сарай, от полу до потолка все книгами завалено. Были времена, я видел: везёт лошадь воз книг. Спрашиваю у мужика, куда везёт. Отвечает: «Сжигать!» А я возьму лошадь под уздцы, да заверну её к себе во двор, да все книги у себя и спрячу, ведь все духовная была литература, из монастырей.
Таков был отец Василий. А говорил проповедь долго, но слушателей не захватывал. Бывало, разбредутся старухи по закоулкам, рассядутся по лавкам, о чем-то своём толкуют. у[ глухи они, и стары. Молодёжи и мужчин в храмах в те годы совсем не было, а старухам не по уму было понять отрывки из богословской литературы, которые, вынимая из кармана и во множестве разложив на аналое, прочитывал восторженным голосом отец Василий.
Вскоре начали против него писать письма, сначала архиерею. Отец Василий затягивал иногда индивидуальную исповедь, от чего служба и начиналась, и кончалась поздно. У всякого человека можно найти недостатки, а к осуждению мы привыкали. Говорю «мы», потому что и я сама была грешна в этом, смеялась и раздувала в рассказах промахи в поведении священников. (Читающие, помолитесь, чтобы простил мне Бог!). Даже однажды я поехала с делегацией к архиерею, но, слава Богу, мы не попали к нему на приём. Однако отца Василия Аникина вскоре заменили другим священником. Но гнев Божий постиг нашу церковь: вся макушка вместе с крестом, куполом и шейкой под ним сгорела ночью от удара молнии. А отца Василия перевели в село Душоново, километрах в тридцати от Гребнева. В последующие годы мы ездили к нему на престольные праздники, а он нередко посещал нас.
В день Казанской иконы Божией Матери (июль 48-го года) мы с мужем решили поехать на престольный праздник села Стромынь, которое от Гребнева километрах в тридцати. Дьякон мой, отслужив обедню и позавтракав, тотчас же без отдыху собрался в путь. Я в эти первые месяцы замужества старалась, где можно, сопровождать его. Проехали мы на автобусе до Душонова, а потом надлежало нам пешком ещё около двенадцати километров шагать. Два километра мы шли по жаре через поле, а дальше углубились в лес. Извилистая узкая дорожка поросла высокой травой, не было заметно на ней даже колеи от телег. Лес высокой стеной или густым кустарником поднимался от нас справа и слева, от стены до стены было метра полтора. Под ногами чистые, прозрачные лужи, а кое-где в низинах — вода почти до колен. Мы разулись, с удовольствием шли босиком, путаясь в траве и цепляясь за мокрые ветви высоких кустов. Я никогда и не предполагала, что в Подмосковье есть такие дебри. На протяжении всей дороги мы не встретили ни души, нигде не было ни полянки, ни строения — лес и лес! Шли мы весело, быстро. Дьякон мой торопился, боялся опоздать ко всенощной, на которую был приглашён. Служил Володя великолепно: громко, ясно, без поспешности. Его приятный тенор радовал сердца и вдохновлял к молитве. Вот и начали его приглашать повсюду (до прихода к власти Хрущёва это разрешалось).
Наконец мы вышли на вырубку: широкая просека была вся в пнях и брёвнах, где-то близко шумела электропила. Вдали показалась колокольня. Муж предложил мне отдохнуть на брёвнышках, а сам чуть не бегом поспешил к храму — время было на исходе. Как же мне обидно стало, что он меня одну оставил, я чуть не плакала, но сил идти не было. Отдохнув, я пошла уже тихо, решив, что к службе я уже все равно опоздаю. Каково же было моё удивление, когда из дверей сторожки мне навстречу вышло человек семь священников, а с ними и мой дьякон.
