Айтматов затронул в своем творчестве глубокие нравственные катастрофы нашего общества, и это ставит его в один ряд с ведущими российскими писателями; это традиция, которой двести-триста лет. Он не похож, скажем, на Флобера, который часто писал для того, чтобы написать, и сказать ему было нечего, он мог только что-то рассказать. Между тем Айтматов, человек, который пишет не на языке своего детства, создает совсем новый мир. Он знакомит нас с миром природы, упорно уничтожаемой в нашем столетии, он входит в детскую душу, душу ребенка; и в романе «Плаха» он ставит, я бы сказал, апокалиптическую для нас тему наркомании. Это вам не алкоголизм. Чтобы стать алкоголиком, надо немножко «поработать», а наркоманом можно стать с одного раза, такова психофизическая природа человека.
Этому миру отбросов, черных людей он хочет противопоставить носителя добра. И здесь все трагично. Он ищет. Какой-нибудь Николай Островский повел бы туда, к этим горцам в Среднюю Азию, юного идейного большевика типа Павки Корчагина, который пытался бы их вылавливать и истреблять. Но Айтматов прошел другую школу, он уже знал, что всего этого недостаточно. Ему захотелось найти некую нравственную точку отсчета для новой шкалы. И, будучи человеком, в общем, внерелигиозным, он обратился к христианской традиции.
Его спрашивали, почему именно христианской, ведь он же мусульманин по культуре. Он ответил, что христианство в духовном и нравственном смысле лидирует сегодня в мире, он признал это как объективный факт. И он захотел изобразить современного Христа. Я не могу сказать, что мне лично импонирует этот образ студента Авдия. Конечно, он напоминает мне скорее князя Мышкина в современном варианте. Достоевский хотел сделать князя Мышкина новым Христом. Это не получилось. Христос Евангелия — другой.
В чем трагедия Авдия? Этот юноша скорее похож не на православного молодого человека, а на баптиста. У нас баптисты — самые рьяные христианские проповедники, вызывающие глубочайшее уважение и симпатию, но в силу ряда причин они не ищут общего языка с окружающим миром и бьют сразу напропалую. То есть, кто их услышал — хорошо, кто нет — плохо. И герой романа Айтматова настолько чужд этой среде уголовников, что говорит с ними, как на китайском языке, диалога никакого нет, все это пустое занятие, попытка с негодными средствами. Осуждать героя нельзя, такие люди есть, я таких видел. Авдий — не вымысел. Но на Христа он не похож. Хотя Айтматов вовсе не ставит между ними знак равенства, но параллель явно проводится: Христос стоит перед Пилатом, который Его не понимает. Но на самом деле между Пилатом Айтматова и Христом Айтматова гораздо больше понимания, нежели между бедным Авдием и этими уголовниками. Там просто бездна лежит, и разговор там состояться не может.
В вымышленном диалоге между айтматовским Пилатом и айтматовским Христом проскальзывают молнии, там иногда есть даже очень интересные мысли. «Когда Ты вернешься к нам?» — спрашивает Пилат. И Христос отвечает: «Когда вы ко Мне придете». Над этим стоит задуматься. Я не уверен, что Айтматов богословски это осмыслил, но что-то водило его рукой. На вопрос, почему он так изобразил Христа, он честно признался, что Христос — это целый космос, и каждый писатель берет от Него только небольшую грань. Эти слова очень важны. Может быть, стенограмма нашей встречи в Западном Берлине все-таки будет где-нибудь опубликована и эти слова Айтматова сохранились. Вы их запомните, он верно сказал: «Христос — это целый космос, и никто не может Его объять».
И, наконец, Домбровский. Настоящий герой нашего времени, настоящий человек, смелый, эпатирующий озорник, в нем есть немного от Солженицына, но в нем больше юмора, больше озорства, чем у Солженицына. В его романе «Факультет ненужных вещей» некий полоумный бывший батюшка создает книгу о Христе (всех прямо тянет к этой теме), и отрывки из нее фигурируют в романе.
Но в чем же здесь смысл? Смысл этой попытки интерпретировать историю Христа — сугубо советский, я бы сказал, сталинистский. Потому что этот священник, автор книги о Христе, подозревает, что был еще один предатель, кроме Иуды. В самом деле, согласно старому закону (впрочем, и у нас он действует), нужны были два свидетеля, чтобы подтвердить показания. И в одном из древних текстов сказано, что Иисус был обвинен при двух свидетелях. Герой Домбровского задает вопрос: «Двое было — и кто же это был?» Он делает все время многозначительные намеки: «Значит, кто-то еще из двенадцати? Не сам ли Петр, который отрекся?» Вот эта стукачебоязнъ — типичная болезнь нашего времени. Обвинять наше поколение в этом нельзя, потому что люди прошли через такую школу гнусности, что действительно уже не доверяли самим себе. Это единственный в своем роде вариант — что среди двенадцати был еще какой-то стукач, — это, так сказать, апофеоз советской интерпретации евангельской истории.
Время неумолимо бежит, но я все-таки не могу пройти мимо Михаила Афанасьевича Булгакова.
Здесь мы попадаем в еще более сложную ситуацию. Когда книга впервые была напечатана в журнале, очень многие люди приходили ко мне и спрашивали: это что же теперь — Евангелие от Воланда? Но эта интерпретация ничего не означает, это пустые слова. Во-первых, начнем с того, что Воланд в романе Михаила Афанасьевича — это не дьявол. Дьявол — начало разрушительное, это зачеркивание всех эстетических и этических ценностей. А Воланд, несмотря на свои копыта, грязную рубашку и всякие фокусы, — он же исходит из принципов здоровой, нормальной морали. Он, несомненно, нравственно превосходит советских москвичей двадцатых годов. Давайте вспомним, как он снисходительно говорит о людях: они такие же, как сто лет назад, им тоже надо и то и то. Разве это говорит дьявол? Считать Бегемота дьяволом, пускай даже второго ранга, — это совершенное безумие: Бегемот просто душка. Даже карикатурный дьявол у Гоголя никогда не вызывает симпатии, а тут — кот который сидит и «починяет примус». Даже довольно мерзкий Коровьев — не дьявол. Давайте вспомним, что роман был немного недописан, что он написан каким-то особым образом, что это было вдохновение, а не вычисление, это не была художественно сформулированная идея.
Что же было в романе? На что он похож в библейском отношении? На Евангелие? Нет, не на Евангелие. Он похож на Книгу Бытия. Может быть, вы несколько удивитесь, это действительно может показаться странным, но я попытаюсь это вам в двух словах объяснить.
Разумеется, Творец пребывает повсюду. И нет места во Вселенной, где бы не было Его присутствия. Там, где Его нет, — не бытие. Но для развития человеческого духа необходимы какие-то особые кризисы, которые мы в библейской традиции называем «Господь посетил». Вдумайтесь: слова эти антропоморфны, то есть человекоподобны. Что значит «посетил»? Я могу посетить своего друга, потому что я человек, находящийся во времени и пространстве. Могу к нему прийти, могу уйти. Но как же Бог может посетить? Это образ, конечно. Это значит, что Он поставил нас перед определенным испытанием. История Авраама и трех странников — это история чудесного посещения: Бог пришел проверить, в каком состоянии находится мир, в данном случае Содом и Гоморра. Надо сказать, что библейский автор не был столь наивен, чтобы полагать, будто Богу «оттуда», простите меня, не видно, что делается в этом гнусном городе, чем там занимаются содомиты. Но это некий кризис, некая проверка, некий стук в дверь, напоминание; именно отсюда берут начало сюжеты чудесного посещения.
Их в истории литературы много. Классическим сюжетом было посещение тремя странниками Авраама, а если перейти ближе к нашим временам — история, описанная в «Фаусте», еще ближе — у Герберта Уэллса есть «чудесное посещение»: как пастор подстрелил ангела во плоти, и тот попал в викторианскую Англию и стал смотреть, как живут люди. Изумление и трагедия этого ангела показали тупость и дикость нашей жизни.
Так вот, «Мастер и Маргарита» — это тоже книга о чудесном посещении. Кто-то посылается из иных миров, чтобы испытать нас, Москву. И вот что происходит: все приходит в движение, все эти лиходеевы, варенухи, вся Москва приходит в движение. И выплывает весь портрет ее. Портрет неоднозначный: тут и любовь Маргариты, и драма Ивана Бездомного, и трагедия Мастера, и гнусности всех алоизиев могарычей и так далее, то есть вся гамма жизни. И вспомните, что в конце, когда свита Воланда покидает Землю, весь этот шутовской наряд с них слетает.
Поскольку в этот период люди предавали других и себя, то в романе нужно было поставить еще одну тему — о предательстве. Как ее сделать вечной, надвременной темой? Путь традиционный: надо ее изобразить через Евангелие. Но у Булгакова было желание создать что-то новое, это свойственно любому писателю.
В те годы, когда он писал «Мастера и Маргариту», появилось огромное количество литературы, в которой доказывалось, что, во-первых, Христа не существовало; во-вторых, если Он и существовал, то о Нем написано все неверно; в-третьих, ни одного подлинного Его изречения до нас не дошло и так далее. Я всю эту литературу читал от корки до корки, от первых книг, которые вышли еще в 1919 г., и вплоть до конца тридцатых годов, когда все эти ревнители атеизма нашли свой печальный конец в сталинских лагерях. Впрочем, их не за это брали — брали ни за что, как и других людей. Было тогда кооперативное издательство «Атеист», оно пыталось стать самоокупаемым и закрылось из-за того, что не могло окупить себя. Какой только белиберды они не издавали! Там были десятки названий (я, повторяю, все это читал), где на разные лады варьировалась одна и та же тема.
