Живя в хлеву, брат Николай питался от стола хозяев, но со временем заключил, что и этим отягощает их. Тогда он написал Федору, что питаться будет сам от себя. Федор в недоумении пытался расспрашивать его о причине такого решения, и Николай написал: “Когда буду жить на твоей пасеке и караулить твоих пчел, тогда и хлеб твой буду есть, а раз не работаю, то и питаться буду сам от себя”.
Он стал ходить на городской рынок, чтобы в мусорных урнах собирать полугнилые овощи и фрукты, которые бросали уборщицы рынка в конце рабочего дня. Набрав сумку овощного мусора, он приносил его к себе, в дровяничек, перебирал, очищал, обрезал и готовил из него варево.
Однажды, нежданно-негаданно, милиция оцепила рынок и произвела проверку документов, набрав полную машину бродяг, среди которых оказался и Николай. Привезли их в спецприемник и стали, заполняя на каждого следственные бланки, водворять по одному за решетку. Дошла очередь и до брата Николая: спросили фамилию — он молчит, спросили вторично — он молчит, тогда рядом стоящий милиционер, размахнувшись, ударил его по голове так, что с нее слетела скуфья. Николай нагнулся, поднял ее и надел на голову. Опять задали тот же вопрос — он молчит. Милиционер ударил его вторично, скуфья опять упала на пол, но он уже не стал ее и подымать.
Следователь смотрит на него и по выражению лица и глаз заключает, что он все понимает, но почему молчит?..
Тогда стали его изуверски бить, свалив на пол. Пинали ногами куда попало, но ничего не добились — он молчал, не произнеся ни единого звука. Наконец, сняли отпечатки пальцев обеих рук и втолкнули в КПЗ.
Позже об этой сцене рассказывал другой странник, который вместе с братом Николаем оказался среди арестованных. На третий день после первичного допроса, на спецмашине, его повезли к врачу-психиатру, потом в клинический научно-исследовательский отдел. Все эксперименты, однако, подтвердили, что он нормальный человек, только с признаками дистрофии (крайнего истощения организма в целом).
Следователем овладело неотступное желание любыми средствами заставить его говорить, потому что с подобным явлением ему ни разу не приходилось сталкиваться за годы своей следовательской практики. В течение сорока дней на нем испробовали все методы подследственных истязаний, какие применяют лишь к самым злейшим преступникам. Но ничего не добились — он упорно молчал.
Когда, наконец, из Москвы прибыл ответ, что в дактилоскопической картотеке розыска уголовных преступников он не числится, городской прокурор повелел выпустить Николая из спецприемника. После освобождения ему зачитали постановление, что в двадцать четыре часа он должен покинуть город, а про выдачу денег на билет, конечно, даже не заикнулись.
И пошел брат Николай на свою прежнюю квартиру — в хлев к Федору. Только после пребывания в спецприемнике он стал необыкновенно боязлив: вздрагивал при каждом резком звуке. Заметив это, Федор поспешил увезти его на свою пасеку, там он успокоился и прожил довольно долго, кажется, около двух лет.
Но случилось непредвиденное: Сухумский леспромхоз построил новую дорогу к обнаруженным в горах массивам букового леса, среди которых было много и медоносного разнолесья: лип, каштанов, павлонии, дикой черешни и разнообразных цветущих кустарников. Многие из сухумских пчеловодов ринулись со своими пасеками по новой дороге в эти девственные леса. Решил переехать туда со своей пасекой и брат Федор, временно оставив Николая жить на прежнем месте.
Недалеко от того места, где поселился брат Николай, примерно в шести километрах, проживал у подножия горы один верующий мирянин, по имени Андрей. Он жил одиноко, без жены, в собственном капитальном доме с небольшим участком земли, на котором расположена была пасека и фруктовый сад. Брат Андрей и брат Федор были задушевными друзьями. Когда Андрей в конце лета приехал в город и зашел к Федору, чтобы осведомиться о результатах медосбора в новом месте, он, между прочим, поинтересовался и о Николае-молчальнике.
Брат Федор ответил:
— Я не бывал у него с самой весны, так что даже не знаю, как он там живет.
Тогда Андрей предложил поехать вместе, чтобы проведать Николая. Наполнили продовольствием два рюкзака и на попутном лесовозе добрались до нужного места в горах, а затем стали взбираться наверх, к месту, где обосновался Николай. Подойдя к келье, окликнули его. Прошло две-три минуты молчания, наконец дверь стала медленно приоткрываться, и на пороге показался бледный, исхудавший брат Николай. Мелкими, неуверенными шажками он пошел к ним навстречу, одной рукой придерживаясь за стенку дома. Брат Андрей с изумлением взглянул на него, еле живого, и обрушился с укоризнами на Федора, упрекая его в бездушном отношении к доверившемуся ему человеку.
— Если взялся за богоугодное дело, — говорил он, — так надо доводить его до конца. По своей оплошности ты заморил до полусмерти этого раба Божия, а ну-ка, если бы он умер из-за твоего нерадивого отношения, ты же всю оставшуюся жизнь мучился бы от угрызения совести!
Оставив брату Николаю принесенное ими продовольствие, они молча ушли. В течение всей осени Андрей навещал Николая, снабжая его продуктами, а когда тот окреп, сказал ему:
— Теперь, брат Николай, ты уже сам ходи ко мне, я буду довольствовать тебя всем необходимым.
И стал Николай, с помощью Божией, по ночам, чтобы не наткнуться случайно на лесничего, спускаться с горы к нему в дом.
Однажды, в середине февраля, пришел он к Андрею. В тот год, по здешним меркам, стояла холодная зима и лежал довольно глубокий снег. Андрей положил ему в рюкзак картофеля, немного дрожжей и пачку чая. Взглянув на Николая, — он сидел возле железной печки и с усилием снимал с ног кирзовые сапоги, — Андрей ужаснулся: сапоги были обуты на босу ногу. Он поспешно принес шерстяные портянки и протянул их Николаю, но тот отрицательно покачал головой. Было заметно, что ноги его распухли и едва влезали в голенища сапог.
Ушел Николай поздней ночью. Пробираясь вверх по занесенной снегом горной тропе, на полпути он, вероятно, почувствовал боль в сердце. Сняв с плеч рюкзак, Николай вывалил из него картофель возле корня упавшего дерева, собираясь, очевидно, на другой день вернуться за ним. Пройдя еще немного по склону, он упал возле маленькой лощинки и умер. Скуфья скатилась вниз до половины горы. Так он и пролежал трое суток, занесенный снегом. За это время мыши отгрызли ему нос.
Разыскивая потерявшегося бычка, случайно наткнулся на Николая один скотовод, который и сообщил об этом Андрею.
С тех пор прошло уже много времени, — закончил свой рассказ отец Анемподист, — и я всякий раз после окончания своего келейного правила, когда начинаю прочитывать братский синодик, поминая брата Николая, почему-то всегда задаюсь вопросом: увенчался ли успехом его самовольно воспринятый образ чрезмерно сурового подвига?
ГЛАВА 31
Отец Анемподист — о благоразумии в подвиге — О непрестанной духовной брани — Несколько стадий в развитии страсти — В диавольской паутине
— Молчальничество среди людского окружения — это просто несуразица, — продолжал о. Анемподист, — и даже известие о нем вызывает крайнее удивление. Как вид подвига, молчальничество основывается на словах Спасителя: “Не судите, да не судимы будете”.
Святой Иоанн Лествичник пишет: “Один из самых кратких путей к получению прощения грехов состоит в том, чтобы никого не осуждать, ибо в осуждении есть погубление души своей”.
Основоположником подвига молчальничества считают Арсения Великого, которому самим Богом были возвещены слова: Арсений, бегай людей и спасешься, — а через некоторое время повторены: Арсений, беги, молчи, безмолвствуй — в этом корни безгрешия. И Арсений, устремившись к исполнению этого повеления по благословению свыше, несомненно чувствовал назирающее за ним око Божие.
Однако в его житии невольно обращает на себя внимание одно вынужденное отступление от указанного Богом подвига. Это случилось, когда группа церковных предстоятелей, приступив к нему, просила сказать хотя бы несколько слов в научение. Уступая их просьбе, он спросил: “Сохраните ли слово мое, если скажу вам?” Они изъявили согласие. Тогда Арсений сказал им: “Если услышите, что где-то Арсений — не приближайтесь туда”, — и затем вновь сомкнул свои уста. А ведь святого Арсения никто не подвергал телесным истязаниям, требуя от него каких-либо признаний, его лишь со смиренной учтивостью упрашивали сказать несколько слов, и он, сообразуясь с обстоятельствами, отступил от назначенного ему Богом подвига, показав высокую свободу духа.
От Николая же следователь требовал сообщить о себе необходимые сведения, чтобы заполнить на него формуляр дознания. Это ведь не какое-то греховное празднословие или ложь, а всего лишь краткое деловое общение, которого требовало существующее законодательство. За свое безрассудство он и поплатился, как я думаю, своей жизнью. Рассуждение, по утверждению святых Отцов — это высшая добродетель. “Вся с советом твори — муж бессоветный сам себе враг”, говорят они. Вот я и думаю: не понапрасну ли прошли все эти годы произвольных страданий?
