На этот раз кончаю, чтоб не перегрузить конверт, – всегда неуверенность, что письмо дойдет.
Я пробуду здесь ещё недели две с младшим мальчиком, а потом – опять в Симферополь, но до тех пор ещё надеюсь написать Вам.
Еще раз от всего сердца спасибо за помощь и отзывчивость. Шлю Вам, Анне Елеазаровне и девочкам горячий привет. Письмо Ваше сегодня пересылаю Дм. Евг.
Ваша Аделаида Жуковская
Много ли пишете это лето? Всем нашим друзьям – Бердяевым и Ремизовым – шлю душевный привет.
Каким инженером будет Наташа? архитектором? техником?
Симферополь 28. 11. 1924
Дорогой Лев Исакиевич!
Не знаем Вашего адреса и потому пишу всего несколько слов по адресу, данному Вами в последнем письме. Может быть дойдет до Вас? На днях из письма Гершензона узнали, что Вы все ещё не можете поправиться, и какие-то внутренние боли упорно мучают Вас. Нас это встревожило, и потому будем очень благодарны если Вы, хотя бы открыткой, сообщите о себе… Как себя чувствуете?
Перебрались ли в Париж? Там ли Бердяевы? и Ремизовы? Что делают Таня и Наташа? Нашла ли Наташа уже применение своему инженерному званию? Столько вопросов теснятся в душе, но не хочу обременять Вас.
Вы пишете, что собираетесь послать нам (или уже послали?) свою книгу о Паскале. Вот была бы радость, если б она чудом дошла до нас! Русский или французский экземпляр? Я написала об этом сестре, и она с таким же нетерпением ждет её.
Вы очень заинтересовали нас упоминанием о Paul Valery – так хотелось бы знать, в каком роде он пишет, в чем его философия? Может быть, он есть первое большое глубокое явление, порожденное всем пережитым…
У нас переводится и выходит огромное количество новых французских книг, но, конечно, до философии ещё не добрались – да и не доберутся. Её, как и все гуманитарные науки, упразднили в России. Мне бывает иногда невыносимо тоскливо от грубого материализма, проникшего во все области и подавившего все собой.
В беллетристике появились два, три очень талантливых, ярких, своеобразных писателя (Бабель, Замятин и Сейфуллина) с богатым, свежим языком… Это тот же безнадежный, голый реализм, но, благодаря талантливости, дающий на миг иллюзию, что такова и есть жизнь, – и лишь потом, по чувству унижения и протеста, сознаешь, что все это изображено «на плоскости» – без «вертикала» – как говорил Вяч. Ив. – О нашей жизни как-то не хочется говорить в этот раз.
Остались ещё на год в Симферополе, так как пока Дм. Евг. имеет кое какие занятия при Университете, а одно время занимался корректурой в типографии.
Конечно, жизнь трудна, но так многие живут ещё хуже. Лишь бы сохранить здоровье и силы, а как раз сейчас Дм. Евг. сидит дома в инфлюэнце и должен был прервать занятия.
Мучает нас то, дорогой Лев Исакиевич, что несмотря на огромное желание – все ещё не в состоянии отложить хоть что-нибудь для возвращения Вам нашего долга… Шлю Вам, Анне Елеазаровне и девочкам (их уже нельзя называть так!) горячий привет.
Дм. Евг. хочет приписать. Отзовитесь. Ваша А. Ж.
(Аделаида Жуковская)
Целую тебя, дорогой Лев Исаакович.
Привет Анне Елеазаровне и твоим милым дочкам Тане и Наташе. Сейчас в инфлюэнце сижу дома и читаю. Из серьезного теперь читаю только по своей специальности биологии.
Как твое здоровье? Будь здоров
Дмитрий Жуковский
О загранице перестали мечтать. Чувствую, что это не может и не должно совершиться человеческим произволением.
Николаю Александровичу и Лидии Юдифовне {Бердяевы} шлю горячий привет и поцелуй. Не знаю их адреса. В Судаке дело обстоит печально. Наш дом муниципализировали, и все мои (сестра, жена брата и Ев. Ант.) очевидно последнюю зиму проводят там – их просят освободить дом. Но может быть это и к лучшему, т. к. заставит искать энергичного выхода и переезда.
[Судак, конец июня 1925 г.]
Дорогой друг Лев Исакович, и хочется писать тебе и так трудно, ты знаешь, верно, о нашем ужасном, непоправимом несчастии. Мы проглядели… болезнь почек. Она выражалась лишь болями в спине сравнительно мало беспокоившими. 20 мая Ад. Каз. переехала в Судак. По дороге она сильно промокла под дождем. Около 12-го июня произошел первый страшный припадок уремии, от которого она оправилась, а через две недели второй припадок, который унес её. Похоронена в Судаке.
Не могу, дорогой, ничего писать. Хочется только крепко поцеловать тебя. Хочу послать тебе несколько её стихотворений.
ДЕКАБРЬ 1921
Святая книга… я одна -
За мною день чернорабочий,
Еще не спала пелена,
Не тороплюсь навстречу ночи.
Лежу так, как легла ничком,
Не шевелясь усталым телом,
Еще не смолк дневной содом,
Еще нет мочи крыльям белым.
Безмолвна под рукой моей
Пророчественная страница:
Ах, впереди таких же дней
Неисчислима вереница!
Что скажешь в утешенье ты?
Простишь ли в благостной святыне
Всю неулыбость нищеты,
Все малодушие уныний.
Объемлет тяжкий сон меня,
Не давши разгореться мигу.
Сжимает сонная рука
Молчащую, святую книгу.
1921
Поддержи меня, Господи, святый!
Засвети предо мною звезду -
Видишь нужен мне провожатый,
Еще миг и я упаду…
Знаю – раб я негодный, ленивый,
Не сумела сберечь свой кров,
С трудовой Твоей Божьей нивы
Не собрала плодов.
И теперь среди голых окраин
Я – колеблемая вихрем трость…
Господи! Ты здесь хозяин
Я – только гость…
Отпусти же меня этой ночью,
Я не дождусь зари,
Отпусти меня в дом мой отчий
Двери свои отвори!
–
Друзья! ведь это только «путь»
Когда заря погаснет в небе,
Нам можно будет отдохнуть,
Тоскуя о небесном хлебе
Молитву кроткую шепнуть,
На миг поверить близкой встрече,
А утром снова, снова в путь
Тропой унылой, человечьей…
Звезды над ней не блещут
Птицы над ней не плещут…
Господи! Помоги нам!
ЗИМА 1924/1925
Какая радость снять оковы
Сомнений, робости, забот!
Вокруг пустынно и сурово.
Кто близок мне – ещё придет.
Из темных недр, из заточенья
Всех выпускать на вольный свет,
Пусть думы, шепоты виденья
Узнают вновь, что смерти нет.
Слова танцуют, как в похмельи
И каждый звук их к сердцу льнет
Из них сплетая ожерелье,
Неслышно двигаюсь вперед.
Как знать, дождусь ли я ответа?
Прочтут ли эти письмена?
Но сладко мне перед рассветом
Будить родные имена!
ЗИМА 1924/1925
С утра стою перед плитой
Дрова, кастрюли, мир предметный.
С утра дневною суетой
Окутана и безответна.
Привычной двигаюсь стопой
Почти любя свой бедный жребий.
Но сердце ловит звук иной,
К далекой приникая требе.
Звучит торжественно обряд,
Несутся стройны песнопенья
И мнится мне, что с ними в лад
Творю и я богослуженье.
Давно уже не было острой муки
Не приходил жестокий вожатый
Не клал мне на плечи тяжкие руки,
Не требовал от меня расплаты.
Но кто-ж позовет себе гостя такого!
Кто сам наденет венец терновый?
Немудрое тело боится страданий,
Но в тайне от тела сердце готово
И просит себе наказанья.
Напиши, дорогой, хотя несколько слов.
Хоть и здесь её могила, я все таки стремлюсь к вам, как на родину. Дети мои здоровы, они хорошо перенесли свое горе.
Искренний привет Анне Елеазаровне и дочерям твоим.
Крепко целую тебя.
Твой Дмитрий Жуковский
Осень 1925
Дорогие Анна Елеазаровна и Лев Исакович!
Большое спасибо за милые сочувствующие строки. Хоть и наверно знаю, что все её любили, но так утешительно ещё и ещё раз слышать слова любви к ней и убеждаться что не недооценивали её.
Все сильнее и острее ощущаю, какого друга я лишился на те немногие годы, что мне осталось жить. Но и не себя только и детей, лишившихся такой матери, жаль, жаль её самой, которая уже не радуется всему в жизни. Радость воплощенная ушла из жизни. И какая ей, казалось, светлая и тихая старость предстояла!
Странно сказать, что последние годы ужасной нищеты были кажется самыми счастливыми годами моей жизни. Мне казалось, что и она была сравнительно счастлива. И не может примирить то, что смерть для всех. Но она ведь единственная! Вдохновенная статья, которую нам сюда прислали и которую ты наверное читал, не обрисовывает все величие её натуры.
Это было гениальное сердце. Дар сочувствия и в горе и в радости был у неё необычайный. И этот дар, который она все время проявляла, был делом её жизни. Непрестанно, все время она жила в постоянной эмоции сочувствия ко всем окружающим, и при этом ни малейшей нервозности или аффектации и полная простота и наивность. При большом творческом даре, т. е. даре улавливать, объективировать свои [неразборч.] движения мысли и чувства, полное отсутствие самолюбования. Она была полным опровержением [неразборч.] морали, ибо долга у неё не было. Её естественная любовь и сочувствие заполняли всю её жизнь и все поведение. Это было воплощение [неразборч.]. Если прибавить к этому её ум и дар творчества, питающийся натурой, то приходится сказать, что это был совсем исключительный человек.
