Вопрос о границах библейского канона не вызывал соборных дискуссий вплоть до Лаодикийского собора 363 г. и 3 Карфагенского собора 397 г.. Если бы Вселенский собор уже решил этот вопрос в 325 году, то было бы странно обращение к этому же вопросу позднейших частных соборов, вдобавок без малейших ссылок на предыдущее авторитетное решение.
Все это очень легко проверяется и по древнейшим источникам, и по научной литературе[447].
Итак: зачем же Е. Блаватская и Е. Рёрих сочли необходимым придать достоверность католическому мифу (давно отвергнутому самими католиками[448]), находящемуся в очевидном противоречии с реальной историей? Такая готовность верить "компромату" не выдает ли внутреннее отношение Блаватской и Рёрих к Церкви: жестко агрессивное, хотя и скрываемое под "внешними щитами"? Легкость, с которой Блаватская и Рёрих подхватили эту “сенсацию”, не приоткрывает ли, что внутренне они были готовы принимать и распространять самую негативную информацию о Церкви – вплоть до сплетен?
Что – я сделал слишком обобщающий вывод из одного незначительного эпизода, из одной оплошности? Хорошо, напомню еще одно рёриховское суждение, которое не имеет никакого отношения к церковной истории, но которое очень рельефно высвечивает подлинное рёриховское отношение к Церкви. Из Америки пришла весть о кончине одной из русских рёриховских сотрудниц. «Очень тронуло меня, что она пожелала, чтобы ее тело было предано сожжению и без особого религиозного обряда, который выродился в никому не нужную тягость»[449]. Понимаю, что для Е. Рёрих церковный обряд отпевания пуст. Понимаю, что и в восприятии ее учениц он может быть излишним, тягостным и бесмысленным. Но откуда же эта странная дерзкая решимость говорить от лица всех людей? – Мол, обряд «никому» не нужен; он всем в тягость?! Да ведь даже Лев Толстой, лично отвергавший церковную обрядность, и тот хотя бы иногда понимал ее значение для других людей: «Ну, хорошо. Мы отвергаем обряд. Но вот умирает у нас дорогой человек. Что же, позвать кучера и приказать вынести его куда-нибудь подальше? Нет, это невозможно. Тут необходим и розовый гроб, и ладан, и даже торжественный славянский язык».[450] А вот слова человека (новомученика), чьим мнением Е. Рёрих не поинтересовалсь, выдавая тотальное осуждение церковному обряду прощания с усопшим: «Удивительные слова... В эти ужасные минуты когда близко умерший, как-то не хочется говорить, а молчать - молчание страшно и тягостно... Но вот Церковь нашла слова именно те, какие нужно. Она одна не растерялась, и простые и таинственные как сама смерть, звучат ее молитвы»[451].
Так отчего же Е. Рёрих, столь склонная изыскивать «эзотерический» смысл в самых странных восточных обрядах, с таким пренебрежением говорит об обряде православном?.. И с каких это пор клеветать на Отцов Вселенских Соборов, на Евангелия и на церковные установления – означает проявлять “миссионерскую открытость”?[452]
Но Ксения Григорьевна только невинно-недоумевающе лепечет: “Почему бы не искать следы волхвов в Гималаях, почему бежать от той мудрости, которую они когда-то смиренно положили к Его колыбели?” (с. 250). И напрочь забывает, что Рёрихи не индийскую мудрость повергают на суд Евангелия, но Евангелие ставят на колени перед Гималаями. Не буддистские сутры они перетряхивают ради отделения того, что совместимо с Евангелием, от того, что ему противоречит, но Евангелие цензурируют, дабы привести его к единомыслию с буддистским кармизмом и атеизмом.
Именно с миссионерской задачей совершенно несовместима главная декларативная установка теософов: их постоянное скандирование тезиса о том, что все религии по сути едины. Ведь если исходить из такого убеждения – то “при подобной аргументации вообще нет нужды связывать спасение человечества с Христом, если и до Него и без Него могут быть достигнуты те же самые результаты, что и с Ним (отсюда очевидна “избыточность” как миссионерской деятельности, так и всей жизни Церкви)… Казалось бы эта концепция, близкая исканиям известного теолога Р. Панникара, написавшего книгу "Непознанный Христос индуизма", раскрывает немалые перспективы перед христианской миссионерской деятельностью. Но Хакер был слишком образованным и умным ученым и богословом, чтобы не видеть, что парадигма, органичная для индуизма, чревата весьма рискованными последствиями вначале для христианской миссии (в которой при подобной постановке вопроса “обращающие” и “обращаемые” очень легко поменяются местами), а затем и для христианства в целом, которое начнет терять свою уникальную идентичность под воздействием “духа времени”… История несторианства в Китае это наглядно показала: от несторианства остались лишь надписи на стелле Шиганьфу”[453].
А если от публичных деклараций теософов обратиться к реальной их деятельности, то окажется, что Блаватская не Христа ищет в Гималаях, а Будду пробует прописать в Риме. По слову Блаватской, ее философия “Единой Субстанции” создается “на основе всех древних и современных религий, кроме христианства и магометанства”[454]. “Я полагаю, Вам известно, что я все больше становлюсь буддисткой – de facto, а не de jure – и что я не признаю ни Иегову, ни любого другого небесного аристократа”[455]. В теософии христианство должно быть ревизовано и отцензурировано, чтобы ничто в нем не противоречило каббало-буддизму.
Но стоит только христианам, которых тащат на операционный стол, возвысить голос недоумения и протеста, как “изнутри православия” выскакивает Мяло, чтобы провести анестезию и укорить: “больной! Вы чужды духу Пятидесятницы!”; “Русской православной традиции чужд Кураев” (с. 128).
Не стоит предполагать, будто я страдаю агорафобией[456]. Если бы Рёрихи раскрывали окно между Востоком и Западом ради того, чтобы через него Евангельский свет полился к буддистам – то это было бы в духе апостольской традиции. Но Рёрихи-то призывали к “открытости” ради того, чтобы христиане пошли на выучку к тибетским и индийским гуру. Ибо еще Блаватская отдала приказ по теософской ложе: “необходимо проповедовать и открывать людям Запада Брахму”[457]. А много ли Рёриховцев едут в Индию, чтобы проповедовать индусам Православие?
Знает ли Мяло случаи, когда теософско-рёриховские книги приводили индусов и тибетцев к христианству? А вот обратное засвидетельствовано. Не кто иной, как Ганди от христианства (узнанного им во время обучения в Лондоне) вернулся к индуизму под влиянием лондонской Теософской Ложи и Блаватской[458].
Нет, отнюдь не Библией вдохновлялись Рёрихи. По очень верному наблюдению С. Прокофьева, “Странным образом эта своеобразная приверженность Востоку в конце концов сказалась даже на внешнем облике Николая Рёриха, в лице которого к концу жизни, несмотря на всех его русских и шведских предков, проступили азиатско-монгольские черты, подобно тому, как то произошло и со столь почитаемым им и его инспираторами “махатмой” Лениным”[459].
Пятидесятница раскрыла окно в миры других культур ради того, чтобы давать им дар Христов, а не ради того, чтобы впустить нераскаянных, непреображенных, некрещеных язычников хозяйничать в Христовом доме.
И этой реальности не меняет мяловская игра словами: мол, “Рёрих искал в строгом соответствии не только с духом, но даже и с буквой православной традиции свет на Востоке” (с. 79). Никто из христиан после встречи с Христом, Который Сам есть “Восток востоком”, не искал более никакого восполняющего света в языческих философиях хоть Востока, хоть Запада (у язычников не зазорно учиться риторике, логике, светской науке – но не духовному опыту). “Дух Пятидесятницы” посылает апостолов во все страны света, в том числе и на Восток, не на выучку, не затем, чтобы апостолы учились у язычников по концам вселенной, а для того, что они сами учили все народы исключительно тому, что они сами узнали в Иерусалиме, а не в Афинах, Александрии, Вавилоне или Бомбее.
Огонь Пятидесятницы зажегся во вполне определенном месте – в Иерусалиме. И оттуда он должен распространяться как на север, так и на юг, как на восток, так и на запад. Тут не может быть преимущественного направления. Ограничение только одно: “если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших… Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой” (Мф. 10, 14 и 23). История показала: апостолов поначалу одинаково гнали всюду. В Риме убили Петра, в Иерусалиме – Иакова, но и в Индии убили Фому. Но мученическая кровь и слово апостолов, пав на разные почвы, принесли разные плоды. Города Запада, Средиземноморья в конце концов все же приняли апостолов и христианство. А вот Индия, Тибет и Китай до сих пор в толще своей закрыты для него.
