Сознание же, что судьба братий моих подобна моей, рождает в сердце сострадание к ним и понуждает молиться не о себе только, но о всех. Господи, помилуй нас, то есть всех нас, людей, без исключения.
И скажу Вам странную вещь, которая, быть может, покажется Вам извращением. Забота «о всех» делает неудобным служение отдельным лицам и заставляет как бы удаляться от них. Получается какое-то увлечение чем-то абстрактным. Впрочем, думаю, «все» не есть абстракция. Преобладающим, однако, количественно содержанием жизни души являются недоумение и ожидание. Положительно ничего не понимаешь, ничего не можешь. Кругом мрак. Нет того света, который был вначале, и только мучительное ожидание, когда же этот мрак преложится и станет светом. Господи, когда же..., доколе?
Другое побуждение к монашеству — желание постоянной молитвы. Любовь к молитве привела большинство в монастырь. Под величайшей же культурой я разумел умное делание. Сущность умного делания: Господь сказал, что в сердце рождаются, из сердца исходят помышления... Желание соблюдать заповеди Господни заставляет все внимание сосредоточить на сердце. Ум безвидный безмолвно внимает сердцу... Вся тайна в этих немногих словах.
Можно по этому поводу много философствовать о том, что Бог созерцается чистым умом, что доколе не совлечется человек умом всего тварного, не может зреть Бога, и прочее многое. Характерным для нашего православного «мистицизма» является сосредоточение всех сил на соблюдении нравственных евангельских заповедей, и именно чрез погружение в мир нравственный-духовный достигается совлечение мира естественного. Подобное совлечение доходит до полной потери чувства не только окружающей нас вещественности, но и самого тела нашего, как сказано: «Не знаю, в теле или вне тела». [36] Причем это происходит так тихо, нежно (не знаю, как и выразить), что человек совершенно и не замечает, как это происходит, а лишь после молитвы «открывает», «догадывается», что произошло с ним.
Всякий иной путь, например, механического отвлечения ума от вещества (то есть от представления чего-либо вещественного), от помышлений, погружение во мрак безмыслия, без того направляющего начала, о котором я сказал выше, считаю несвойственным православной аскетике.
Кажется, слишком много я написал. Вы все это знаете, но, как бы споря (однако с любовью) с отцом Иоанном, я изложил свои мысли о черном иночестве. (Вы знаете, надеюсь, что отец Иоанн Шаховской уже давно написал книгу о белом иночестве, то есть в миру).
Посылаю Вам письмо Владимира Родионова. Я в нем не ошибся, когда, еще не зная его, сказал Вам, что он способен быть монахом. Прочитайте письмо и потом возвратите его мне, посоветуйте при этом, что с ним (то есть Владимиром) делать.
Вы знаете нашу обстановку. [37] Я боюсь советовать Владимиру приехать на Афон хотя бы и временно. Кто ни приедет — разочаровываются. Один соблазн, ни следа подлинного монашества, даже человеческого благообразия. К тому же нет возможности оградить посетителей от нелюбезностей всякого рода со стороны «администрации» нашей. Отец Иоанн Шаховской уехал так скоро отчасти, думаю, потому, что ему, постриженцу нашего монастыря, отказали в церковном общении.
Отец Силуан правду говорит, что мы не по-монашески живем, потому и не должно удивляться, что люди избегают общения с нами, как дела бесполезного...
В своем последнем письме Вы затрагиваете несколько важных вопросов. Нет у меня решимости Вам на них отвечать. О гениальном St Jean de la Croix скажу, что его книга, сыгравшая в Вашей жизни великую роль — откровения о таинствах духовной жизни, — для меня явилась лишь весьма ценным открытием о существовании на Западе оригинального метода безмолвия. Кажется, я Вам в своем прошлом письме писал, что я методам как таковым не склонен придавать значения большего, чем средству, то есть смотрю на них как на нечто относительное.
Самым существенным мне казалось не его оригинальное толкование процессов духовного роста, а его решимость идти «ЖЕСТОКИМ» путем, по линии наибольшего сопротивления, его забота о хранении ума безвидным с единым устремлением к Богу. Понимание им совершенной жизни — как единственно любви.
Его вдохновенная книга действительно возбуждает душу к решимости терпеливо идти чрез сухую и мрачную пустыню к обетованной земле.
О мытарствах и чистилище.
Я думаю, что в житиях святых, в прологе, в Лимонаре [38] и подобном есть и легендарный элемент, «мифотворчество» — как сказал бы Н. А. Бердяев.
Откровенно скажу, что различие в учении Православной и Католической Церквей о загробном состоянии умерших не является, по моему мнению, существенным. Идея загробного «воспитания» души не чужда ни той, ни другой. Идея «чистилища» как такого места, откуда по отбытии определенного, пропорционального греховности-нечистоте срока наказания все идут в рай, — мне представляется неверной. Движение души свободной, не достигшей неизменяемости совершенства, всегда мне кажется возможным двоякое. Если признать возможным изведение Божественною силою души из ада, то нет никакой необходимости предполагать существование третьего «места», то есть чистилища. По моему представлению, учение Православной Церкви от Католической отличается тем, что если душа неспособна по нечистоте своей идти в рай, то она идет во ад и уже оттуда, единому Богу известно когда, как и почему, может быть изведена в рай.
Как в «дому Отца есть много обителей», [39] то есть различных степеней блаженства, так и во аде различны муки. Посмертный путь души — мытарства — различным образом описываются. Не знаю, в какой мере описание преподобной Феодоры может быть принято, то есть как неизбежный путь во всех его «инстанциях», или возможны и иные пути, с меньшим, положим, количеством остановок, а то и совсем без испытаний на воздушных «мытницах». Мне неясно еще и то, как понимать это все: буквально или иносказательно?
Подобные вопросы как-то не привлекают моего внимания; читая Ваше письмо, я увидел, что Вы обстоятельно продумали все и Ваши мысли подобны моим. Как Вы, и я думаю, что спасение достигается при непременном условии приобщения страданиям Христа.
Молитесь за меня.
Душа моя полна надежды, что любовь наша во Христе пребудет вечною.
Ваш недостойный брат о Христе
грешный иеродиакон Софроний.
Беру текст из употребляемого в православной Церкви перевода 70-ти, оправданный тысячелетним опытом отцов-аскетов.
Архим. Софроний. Старец Силуан. Париж, 1952, с. 110.
Преп. Исаак Сирин. Подвижническое слово 56. М., 1893. С. 280.
Croquis (франц.) — набросок.
См.: Архим. Софроний. Старец Силуан. Париж, 1952. С. 18.
Преп. Иоанн Синайский (Лествичник). Лествица. Гл. 1, 2.
Преп. Исаак Сирин. Подвижническое слово 56. Москва, 1893. С. 280.
Епископ Николай Велимирович.
№ А-8 согласно нумерации G1.
Письмо не сохранилось.
См. прп. Нил Синайский. 153 главы о молитве // Добротолюбие. Изд. 2-е. М., 1895. С. 213.
См. там же. С. 224.
См. П. В. Буславский. Духовные опыты монашествующих на основании писаний преподобного отца нашего Григория Синаита. Иерусалим, 1901. С. 17–18.
См. прп. Иоанн Лествичник. Лествица. Гл. 28, 19.
MSB добавл.: «(Он) пишет и о благодати, и о грехе, и о плаче, и о созерцании, и о молитве, и о видениях и проч. Католики его не только не считают святым, но даже и причисляют к первоначальникам ереси „исихастов“, но Вы отложите всякое помышление о том, что говорят о нем неправославные, а со многой молитвой ко Господу и Божией Матери и святому прп. Симеону приступите к чтению его писаний».
MSB добавл.: «От меня Вам, дорогой отченька Давид, совет, непременно напишите маме своей, что если у нее действительно есть желание умереть скорей, дабы не длились очень долго ее здесь страдания, то чтобы оставила она эти недобрые мысли. Страдания ее не неизлечимы. И благо для нее будет излечиться от них прежде смерти. Что же касается до ее скорбей по поводу Вашего „отпадения“, то и в этом успокойте ее. Мне кажется, что тут сказывается несколько влияние воспитания Запада вообще и Католичества в частности — которое прививало презрительное отношение к Православию. Трудность дела этого увеличивается тем, что Вам самому покамест еще многое неясно, и тем еще, что Вам хорошо было бы быть более покойным душою и не иметь ни забот, ни помышлений».
