Все, что было сказано, относится и к еврейскому народу. Один из способов объяснить общественные процессы, протекающие в еврейской среде на протяжении последних полутора веков, — представить их как попытку множества индивидуумов разорвать связь с религиозной общиной и заново интегрироваться по политическому признаку. Ибо государство Израиль, например, отнюдь не является религиозной общиной, как, строго говоря, не является и этнокультурной целостностью. Это явно политическое образование. На протяжении вот уже полувека не сходит с повестки дня не теряющий актуальности вопрос: что же объединяет население Израиля? Что общего у граждан сионистского государства? Допустим, я родился в почтенном раввинском семействе выходцев из Литвы, репатриировавшихся из Ковно. И вот — неважно, в синагоге ли, на работе или просто на улице — я встречаю еврея, в младенчестве привезенного из Марокко. Его отец был кузнецом в Касабланке. Я спрашиваю себя: мы оба строим единое общество, но на какой основе?
У меня был близкий друг, еврей, бежавший в Израиль из СССР после Второй мировой войны. Спустя много лет он все еще с трудом изъяснялся на иврите. Во время Войны за освобождение, в 1949 году, мой друг встретил девушку, местную уроженку, которая ни слова не понимала по-русски. Спустя три недели они поженились. Я хорошо знал обоих, но никогда не отваживался спросить, как им удавалось объясняться в первые годы семейной жизни. Это и по сей день остается для меня загадкой. Возможно, они действительно обходились без лишних разговоров.
Я могу понять двух молодых людей, способных отыскать общий знаменатель своих отношений в невербальной сфере. Однако человеческое общество немыслимо без общего языка. Когда речь идет о десяти людях, тысяче или миллионе человек, недостаточно, чтобы они сказали друг другу: Ребята, давайте жить вместе! Необходимо понять, как, на какой основе и за счет чего будет достигнута общность. Ведь единство не создается за счет механического совмещения во времени и пространстве. Правда, если как следует перемешать индивидуумов в общем котле, многие из них скорее всего отыщут подобных себе и образуют с ними устойчивые этно-социальные сцепления. Однако это будет не общество, а хаотичный конгломерат подобществ, пестрая мозаика, лишенная внутреннего единства.
Лишь на основе единой системы интеграции может сложиться действительно монолитное общество. Если такой системы нет — можно переместить с места на место миллионы людей безо всякого толка. Ящик письменного стола, куда я время от времени бросаю черновики, не создаст книги. А если я захочу решить эту проблему, пересыпав содержимое в другой, более подходящий ящик, — что ж, с тем же успехом я мог бы вытряхнуть бумаги прямо в мусорную корзину.
Российское еврейство переживает сейчас этап поиска своего единства. Это творческий период. Иногда поиск устремлен в забытое прошлое, иногда — в глубь собственной души. И то и другое необходимо для того, чтобы сыны Израиля смогли наконец обрести то общее, что позволяет им называться этим именем.
Почему революции терпят поражение
Для меня очевидно, что все революции объединяет общая закономерность: ни одна из них не достигает целей, ради которых была совершена. Почему же это происходит?
Разумеется, не всякое социальное потрясение можно назвать революцией. Некоторые события такого рода могут сопровождаться кровопролитием и даже приводить к потрясениям в общественной, экономической или политической сферах жизни государства, не будучи при этом революциями. В то же время история дала нам немало примеров тому, как, скажем, интервенция приводила к огромным изменениям в жизни захваченной страны, каких не вызывали даже многие катаклизмы, определяемые как революции.
Что же такое революция? Это переворот, в рамках которого группа людей пытается насильственным способом изменить общественный строй, причем резко, а не эволюционно, и направлены эти изменения на то, чтобы кардинально улучшить ситуацию. При этом что означает улучшить — отдельный вопрос, ответ на который зависит от того, какими были причины и цели революции. Бывало и так: то, что с точки зрения революционеров считалось благом, на поверку оказывалось еще большим злом. Вне зависимости от этого все революции происходят по одной и той же схеме и неизбежно терпят поражение на определенном этапе.
В общественном сознании существуют определенные тенденции, создающие революционные ситуации. Одна из них — основа большинства революций — это то, что я назвал бы мессианской парадигмой. Логику исторического процесса можно понимать по-разному. Существуют, к примеру, не ставшие общепринятыми, но тем не менее достаточно известные подходы Шпенглера и Тойнби, основанные на идее цикличности истории. В соответствии с ними социальные, культурные и прочие циклы в общих чертах повторяются: развиваются, переживают расцвет, приходят в упадок и так далее. В основе другого, более раннего подхода, характерного для многих культур и религий, — представление о мире как о непрерывно деградирующей системе. Говоря языком классической греческой философии, по мере отдаления во времени от золотого века мир вырождается. Эту идею можно найти еще в библейской книге пророка Даниэля; она присутствует, скажем, в мифологиях почти всех народов севера Европы. Согласно ей, весь мир даже на материальном уровне деградирует в направлении все большей энтропии и его окончательное разложение — только вопрос времени.
Однако существует также мессианская точка зрения на ход истории. В соответствии с ней деградация действительно имеет место — из-за первородного греха, пороков человеческой натуры, капитализма, либерализма (каждый может выбрать то, что ему больше по вкусу), но на определенном этапе ее можно сделать обратимой, и если произвести достаточно значительные изменения в обществе, то можно вернуться в золотой век или даже создать рай земной. Более того — это произойдет вне зависимости от нашего желания или поведения. Но наступление такого этапа можно ускорить, немного подтолкнув события, а радикалы идут еще дальше: чем хуже — тем лучше!
Итак, если вы верите в неизбежную победу добра над злом (разумеется, речь идет о субъективной оценке этих понятий), то для вас революция может иметь смысл, потому что это способ приблизить то, что в любом случае вполне реально. И тогда вместо того, чтобы пассивно ждать, когда ситуация станет нестерпимой, вы попытаетесь инициировать прогресс — ведь вы убеждены, что это именно прогресс и грядущее светло и прекрасно.
Итак, все революции исходят из представления о том, что завтра может и должно быть лучше, чем сегодня. Это вопрос веры. Никто не мог доказать справедливость подобной оптимистической точки зрения, но вера в лучшее завтра существовала во все времена — как и убежденность в том, что сегодняшнее вино непременно хуже вчерашнего. Всегда найдутся те, кто скажет вам: когда я был молодым, девушки были красивее, небо было голубее, и я знаю, что мои внуки женятся на девушках с тремя ногами, а небо станет беспросветно серым. Но сегодня такая точка зрения не является общепринятой. Представление о том, что прогресс достижим, — форма религиозного мировоззрения, атрибут мессианской веры. Конечно, лично я могу верить в это, и я этого действительно не отрицаю, но ничем не могу доказать, что завтра обязательно станет лучше. В прошлом веке во Франции жил психолог Куэ, разработавший систему суггестии (лечения с помощью внушения), прежде всего — аутосуггестии, в которой, среди прочего, рекомендуется, просыпаясь, каждый раз говорить: Сегодня я лучше во всех отношениях. Это замечательно! Если бы так действительно было, в один прекрасный день я стал бы святым. Во многих странах, в том числе и в России, и в Израиле, были лозунги, провозглашавшие, что с каждым днем жизнь будет становиться лучше: в следующей пятилетке, скажем, яблоки вырастут размером с дыни, а дыни — уж не знаю, с чем и сравнить. Но доказать такое невозможно, а вот без веры в это нельзя признать легитимность революции как способа преобразования мира. Если вы считаете, что история регрессирует, вы не станете революционером. Вы можете попытаться изменить свою личную ситуацию, но в таком случае не устраивают революций. Вы можете стать банкиром, а можете стать грабителем банков. Революционеры же по определению оптимисты, причем в широком историческом масштабе: пусть, мол, я погибну, но мир станет лучше. Это — общий подход, верный не только для России, которая всегда была и остается христианской страной, но ровно в той же степени для, скажем, Китая, где мессианских устремлений никогда не было, но Мао Цзэдун ввел их в обиход. Конфуцианская мораль видит идеал в стабильности, когда любые улучшения возможны только тогда, когда каждый будет работать, совершенствуя себя. Мао Цзэдун попал под иностранное влияние — и начал революцию.
