В ранние годы Митрополит Филарет обдумал и установил план богословского учения (1864 г.). В основу он полагал Писание, и на библейском основании придерживался того порядка, который дан и сохранен в древних символах, строил систему «созерцательного богословия.» Филарет не любил «холодной философии,» и в богословии руководился не отвлеченным умозрением, но созерцанием действительного порядка откровенного домостроительства Божественного. Его богословская система, при всей недосказанности и отрывочности, имеет характер и строй сотериологический и церковный. Это «богословие относительности» (theologia relativa), как выражался сам Филарет, т. е. богословие, исходящее из факта живого Откровения и отношения Бога к миру и человеку. Только чрез это «относительное богословие» становится возможным «богословие отрешенное,» т. е. учение о Боге в Самом Себе. Завет Бога с человеком во всей его сложной истории, от творения до искупления и чаемого прославления, — вот основная и начальная тема богословского созерцания Филарета. И с особенным вниманием он останавливался всегда именно на догмате Искупления как откровении святейшей Любви Божественной и на описании открывшейся во Христе благодатной жизни в Духе. По внутреннему своему строю богословие Филарета приближается к святоотеческому типу. И по отеческому примеру Филарет не избегал пособия внешней учености, если она усваивалась в духе благочестия и веры.
Филарету пришлось учить и действовать в трудное и туманное время, в эпоху мистического раздражения и в эпоху охранительных страхов. В пользу запретительных мер он никогда не верил, и страха перед разумом, боязни мысли всегда был чужд. «Довольно необходимости сражаться с врагами, с учениями, противными догматам, — говорил он, — какая нужда воевать против мнений, невраждебных никакому истинному догмату»… Со вниманием и с пастырским благоволением относился Митрополит Филарет ко всякому искреннему движению человеческого ума и сердца. Среди мистического водоворота Александровского времени нелегко было найтись. Под покровом мистических соблазнов Филарет сумел распознать живую религиозную потребность, жажду религиозного наставления и просвещения. Он распознал потребность русского общества в живом воцерковлении всей жизни, в каких бы уродливых подчас и превратных формах она ни проявлялась. И не обличение считал он нужным, но пастырское вразумление, проникнутое духом любви и исполняющееся положительным учительством. Об оживлении и усилении церковного учительства думал он прежде всего. Поэтому с таким вдохновением принял он участие в работе Библейского общества, хотя самая организация общества по инославному и междуисповедному началу и смущала его. Но его привлекала самая задача, самое дело; и ему казалось, что за это дело должны взяться церковные силы. «Да не отнимется хлеб чадом»… — в обновляющую силу Слова Божия Митрополит Филарет твердо верил. С библейским делом, с переводом Свящ. Писания он неразрывно связал свою судьбу. И его библейский подвиг трудно оценить в должной мере. Для него лично он был связан с великими испытаниями и скорбью.
Начинавшееся богословское обновление было встречено в правящих кругах с недоверием и беспокойством. Это беспокойство внушалось не религиозными мотивами. И потому-то и раскрылось оно в мрачную политико-полицейскую интригу. Первым предметом подозрений и нападений оказалось именно Библейское общество. Нетрудно было обнажить его темные и слабые стороны. Было что-то лживое в его отношениях к Св. Синоду. Странно было изымать из ведения Синода все библейское дело и передавать его в независимую комиссию сложного вероисповедного состава, в которой пастыри Церкви заседали наряду с представителями иных исповеданий и светскими чиновниками. Мог вызывать справедливые нарекания и личный состав Общества, в котором с особенной силой действовали исповедники крайних мистических воззрений. Но не на эти действительные недостатки было направлено внимание охранителей, и не рвением о деле вдохновлялись они. Как говорил впоследствии Филарет, «восстание против Министерства духовных дел и против Библейского общества и перевода священных книг образовали люди, водимые и личными видами, которые, чтобы увлечь за собою других благонамеренных, употребляли не только изысканные и преувеличенные подозрения, но и выдумки и клеветы»… В этом «восстании» подозрительная мучительность опиралась снова на принцип государственного верховенства. Мистическое поветрие смущало и Филарета.
«Надо молить Господа, — говорил он в эти годы, — чтобы даровал нам человека с духом и силою Ильиною, ибо надобно проповедовать покаяние и суд, с любовью и терпением Христовым, ибо надобно миловать и утешать без надежды собственного утешения»… Но бороться Филарет полагал творчеством, а не запрещением, и силою церковною, а не мерами государственными. И между правдою и злоупотреблением ясно проводил грань. Иначе думали другие. И обличение недостатков Библейского общества и «двойного министерства» они обратили в поход против самого библейского дела и против богословского просвещения вообще. Главными действующими лицами этого «восстания» были Аракчеев, адмирал Шишков и архимандрит Фотий [16], поддержанные слабым и неустойчивым митрополитом Серафимом. О религиозности Аракчеева вряд ли нужно говорить. Адмирал Шишков, по признанию самих его друзей и сторонников, был очень близок к социнианскому образу мыслей. Архимандрит Фотий, при всем своем искреннем аскетизме постоянно смущаемый прелестью, в богословских понятиях был нетверд, и в качестве опоры всегда ссылался на «Православное Исповедание» Петра Могилы [17], которое и по строю и по содержанию менее всего могло почитаться строго православным, — это слегка смягченное побледневшее переложение с латыни. Внутренний смысл этого движения определялся, в последнем счете, именно стремлением дать «обратный ход» богословской и церковной жизни.
История этих смутных дел рассказывалась не раз. Немногое из нее следует повторить теперь. «Восстание» против «слепотствующего министра» привело к отрицанию надобности и даже допустимости перевода Свящ. Писания на русский язык. Может ли, внушал Государю адмирал Шишков, «мнимая надобность сия, уронив важность Св. Писаний, производить иное, как не ереси и расколы»… У Шишкова были свои доводы: он отрицал самое существование русского языка — «как будто бы некий особой,» он видел в нем только низкое и подлое, «простонародное» наречие единого славяно-российского языка. В решимости на перевод Слова Божия он видел злостное покушение, «орудие революционных замыслов,» «как же дерзнуть на перемену слов, почитаемых исшедшими из уст Божиих»… И к чему переводить? Кто будет читать эти переводы, не будут ли они валяться всюду в изодранном виде… От перевода Библии Шишков обращался и к Катехизису Филарета и к его «Запискам на книгу Бытия,» где библейские и новозаветные тексты приводились в русском «переложении.» Его смущало даже то, что Катехизис был отпечатан в большом количестве экземпляров (18000!), — он видел в этом ясное проявление какого-то преступного намерения.
Архимандрит Фотий, со своей стороны, истерически обличал «болезненное и вредное» Дело библейского перевода, — «сила перевода была такова, что догматы церковного учения явно ниспровергала или сомнение давала на истину церковного учения и преданий.» И Фотий прямо нападал на Филарета, который, по его выражению, «подвизался на богоборное сонмище» и якобы «действовал на перевод Библий с таким намерением, чтобы скорее дать новый вид Слову Божию, споспешествовать тем неверию, нововведениям и всем церковным соблазнам.» Катехизис Филарета он прямо называл «канавной водой.» Как сообщал Филарету его ученик Григорий, тогдашний ректор Петербургской Академии и много спустя митрополит Новгородский и Петербургский, о Библейском обществе говорили, «что оно учреждено для того, чтобы ввести реформацию.» Перевода Ветхого Завета и в особенности Моисеева Пятикнижия здесь боялись, чтобы как-нибудь не соблазнить на возвращение к ветхозаветному обрядовому закону, на впадение в молоканство и жидовство [18] (эту мысль подал Магницкий). О Филарете в Петербурге стали «неприятно говорить,» и возникло предположение удалить его на Кавказ, в грузинские экзархи [19] …
В эти годы Филарет был в Москве и не считался с петербургскими толками и «Александровской политикой.» По-прежнему прямо и открыто защищал он библейское дело и доказывал, что «самое желание читать священные книги есть уже залог нравственного улучшения.» На предполагаемый вопрос, для чего сие новое заведение, в деле столь древнем и не подлежащем изменению, как христианство и Библия, Филарет отвечал: «Для чего сие новое заведение? Но что здесь новое? догматы? правила жизни? Но Библейское общество не проповедует никаких, а дает в руки желающих книгу, из которой всегда истинною Церковью были почерпаемы и ныне почерпаются и православные догматы и чистые правила жизни. Новое общество? Но сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви»… Спросят: «для чего сие заведение иностранного происхождения?» Но, отвечал Филарет, сколь многое у нас «не только иностранного происхождения, но и совершенно иностранное»…
