Бейсяже, бейся, Сердце бытия, бейся, пульс Времени! Трудись, орудие вечной Любви… Ты обогащаешь нас и вновь обедняешь. Ты притягиваешь нас к себе, и вновь отторгаешь. Мы же, раскачиваясь на Твоих волнах, привязаны к Тебе навсегда. В величии Своем, Ты бурей проносишься над нами; в Своем безмолвии Ты показываешь нам Свои звезды; Ты переполняешь нас до края и опустошаешь до предела. Но в буре и в безмолвии, в полноте и опустошении, Ты — Господь наш, и мы — слуги Твои.
Он пришел в мир, пришел, наделенный мудростью и знанием Отца, одаренный всеми сокровищами Его бездны, пришел как Выражение Невыразимого. В начале Он — Слово. Отверзнув уста и начав говорить миру об Отце, Он тем самым начал говорить и о Себе Самом, ибо Он — живое Слово, Произносящий и Произносимое одновременно. Он пришел в мир, чтобы открыть Себя как Откровение Отца, и поскольку в это откровение было вложено все Им с собою принесенное, весь смысл Его существования, поскольку Он не хотел быть ничем иным, как только лишь зеркалом Отца и окном в Отчий мир, постольку Его воля, Его сущность совпали с волей и сущностью Отца, и это единение было Духом Святым. Итак, триединым было свершенное, триединым был смысл Откровения, и Троица приняла в Себя сердцевину и сущность всякой истины, цель и источник всех вещей.
Произнесенное Слово Божье было Любовью. Ибо любит тот, кто раскрывается, чтобы сообщить о себе, а Бог совершил это Своим Словом. Само произнесение уже было Божьей любовью, а таким образом — и произнесенное. Произнесение не могло быть ничем иным, как только лишь произнесенным, ибо Слово было у Бога, и Бог был Слово. Источник начал бить, и из струй его возник источник. В этом мире было достаточно старых, вымерших водоемов, новым же было то, что вода заструилась, изливаясь из самой себя. Чаша Божья была преисполнена — настолько, что можно было принять ее за чашу гнева Его; но если Бог посылает грозу, то облака Его гнева грохочут грохотом любви.
Вниз стремится вода — это любовь влечет ее за собою, это ее устремленная к земле сила падения. То, что от верха, жаждет не верха, но низа, и требует этого опыта — опыта падения вниз. То, что от верха, хранимо и чисто, оно раскрывается, только падая вниз. То, что от низа, естественным образом тянется вверх: стремление к свету, устремленность ко власти — каждый конечный дух жаждет утвердиться, жаждет обрести свой венец под солнцем бытия. Тот, кто беден, стремится к богатству — к богатству силы, богатству тепла — через мудрость и сочувствие. И в этом закон мира: псе существующее стремится от непроросшего семени к развившейся жизни; еще неосуществившееся, еще только возможное неудержимо пытается обрести свою форму, а спрятанное во тьме пробивается — через почву, через землю и песок — к свету. В этом всеобщем стремлении живые существа сталкиваются друг с другом и друг друга взаимно ограничивают; границы, возникающие между ними в этой игре, в этой битве за существование, подвижны, а пограничные столбы называются обычаями, условностями, семьей или государством. Эта тяга ввысь, эта энтелехия по-своему свидетельствует о том, что Творец в сущности Своей добр — ибо нее доброе стремится преодолеть самое себя на пути к самораскрытию, и о том, сколь темна тяга творения к Богу — ибо стремление ее лишено покоя, оно проникнуто голодом и ненасытно опутывает мир, человека и Бога — для того, чтобы умиротворить свою пустоту. И поэтому издавна называют любовь человеческую бедной и скудной, любовью, жаждущей красоты, жаждущей, чтобы в слепоте и опьянении породить нечто достойное любви.
Но Слово явилось свыше. Оно явилось из полноты Отца. В Нем не было стремления, ибо Оно Само было полнотою. В Нем был свет, в Нем была жизнь, в Нем была любовь без страсти — любовь, милосердная к пустоте, решившаяся заполнить собою бездну. Но сущность пустоты состояла в стремлении самой пустоты достичь наполненности: это была ненасытная пустота — пасть, ощерившаяся зубами. Свет проник во тьму, но у тьмы не было глаз для света — у нее был лишь ненасытный зев. Свет пришел для просветления тех, что сидели во тьме смертной, и это означало, что они должны были познать излияние света и сами превратиться в струящийся свет. Это означало бы смерть стремления и воскресение его в любви.
Человек устремляется вверх, Слово же устремляется вниз. Так происходит их встреча — на полпути, в середине, в точке Посредника. Но Слово и человек пересекаются друг с другом, как скрещиваются друг с другом мечи — воли их противоположны. Ибо отношения Бога и человека — не то, что отношения мужчины и
женщины: Бог и человек не дополняют друг друга. Мы не можем сказать: Богу нужна пустота, чтобы явить Свою полноту — подобно тому, как человеку нужна полнота, чтобы пустота его была насыщена. Мы не можем сказать: Бог нисходит, чтобы человек взошел. Если бы речь здесь шла о некоем взаимообмене, то человек, поглощенный Божьей любовью, использовал бы ее как пищу, во утоление своих ненасытных стремлений, воля его к власти одолела бы волю Божью, а лишенное дыхания Слово не одолело бы тьму. И достигнутое человеком было бы хуже исходного, ибо в порочный круг его собственного «я» он вовлек бы не только себе подобных, но и Самого Творца, уготовав Тому роль движущей силы своей эгоистической страсти.
Но если встреча все же произойдет, какой путь должен быть избран? Тьма должна просветиться, слепое стремление должно претвориться в зрячую любовь, слишком разумная воля обладать и развиваться должна просветлеть, став неразумной мудростью саморасточения. Вместо размеренного, минующего Слово восхождения к Отцу следует избрать другую перспективу — вместе со Словом идти в ином направлении, спускаясь по ступеням, неуклонно ведущим вниз, спускаясь, чтобы обрести Бога по дороге к миру, и не искать никакого иного пути, кроме пути Слова, идущего к Отцу. Ибо искупительна лишь любовь, а что такое любовь, известно Богу, ибо Бог есть любовь. Не может быть двух разновидностей любви. Помимо Божьей, никакой иной, никакой человеческой любви. Есть лишь любовь, установленная Богом и возвещенная Словом Его: любовь нисхождения вниз, любовь излияния в пустоту, и в этом сила и правда, данная Им всякой любви.
Но как постичь все это человеку? Его стремление и жажда, тяга всей его природы издревле отвердели в грехе, болезнь его воли, подобно раковой опухоли, разъела его душевную ткань. Бог одарил его сердце богатством, но оно, это сердце, колотится, снедаемое страстями, и само ввергает себя в отчаяние, а каждая попытка вырваться наружу из внутреннего плена обращает его в новое, еще более тяжелое рабство. Покорный принуждению, начинает человек обожествлять свою неволю и пытается крепостными рвами и стенами укрепить твердыню своего «я». Тот, кто пытается объявить войну этому «я», должен быть начеку: приступ за приступом он будет прорываться к цели, и если даже прорвется через подъемный мост, если замок уже будет пылать в огне, и лишь последняя башня будет еще сопротивляться, человек не сдастся, пока не будет взломана последняя дверь, не будет выпущена последняя стрела, а руки не онемеют в последней — не на жизнь, а на смерть — рукопашной схватке.
Но Слово явилось в мир. Оно пришло к своим, но свои его не приняли. Оно просветило тьму, но мрак уклонился от Него. И Откровение любви решилось принять бой не на жизнь, но на смерть. Бог пришел в мир, но явление Его было встречено стеной, что ощерилась копьями и щитами. Капля за каплей начала источаться Его благодать, но мир сделался скользким и непроницаемым, и благодатные капли растеклись. Мир был замкнут герметически. Замкнутый круг совершало кровообращение человеческой жизни, восходя вверх из человеческого лона и нисходя в него же. Замкнутым было человеческое сообщество, закрывшееся в своей самоудовлетворенности: всякое стремление выйти за его границы наталкивалось на эти же самые границы. Замкнутой была религия, заключенная в круг обрядов и ритуалов, молитв и жертвоприношений, даров человека Божеству и ответных воздаяний от Него — религия, доставшаяся в наследство от предков и недоступная прикосновениям нечестивых. Мир был закрыт, мир был отгорожен от Бога со всех сторон, и взоры его были обращены вовсе не наружу, но вовнутрь, а то, что было внутри, было подобно зеркальному залу, где конечное представляется себе прорвавшимся в необозримые дали, видится себе бесконечным и наделенным Божественной самодостаточностью. Лишь тогда обращалось наружу жерло мира, когда было готово поглотить того, кто осмеливался к нему приблизиться.
И тогда Слово увидело, что нисхождение Его не может стать ничем иным, как только лишь смертью Его и разрушением, а свет Его должен быть поглощен тьмою. И Слово откликнулось на объявление войны и приняло бой. Так возник немыслимый по
своей изобретательности план: проникнуть в глубочайшее укрытие смерти, подобно Ионе, погрузившемуся в чрево морского чудовища. Познать последнюю из темниц грешной одержимости и выпить чашу без остатка. Подставить чело под удар неудержимого человеческого стремления к насилию и власти. Бесполезностью Своего служения доказать миру его собственную бесполезность. Через бессилие собственного послушания Отцу показать, сколь бессилен бунт. Превратить собственную подверженность смерти в доказательство того, что на смерть обречено и отчаянное сопротивление Богу. Предоставить мир его собственной воле и исполнить в этом мире волю Отца. Позволить разбить Свой собственный сосуд, чтобы излиться из него Самому. Неизмеримое море горечи наполнить сладостью той единственной капли Крови, что истекла из Божественного Сердца. Непостижимейшим образом все это должно было дополнить друг друга: предельное противостояние, из которого возникает высшее единство; стыд и поражение, которые являют мощь величайшей победы. Ибо слабость Слова уже есть победа Его любви к Отцу, победа примирения с Отцом; эта слабость была деянием величайшей силы, и она смогла объять в себе и превозмочь тщетное бессилие мира. Отныне Слово стало мерой и в то же время смыслом всякого бессилия. Столь глубоко погрузилось Слово, что отныне все, что погружается вглубь, неизбежно погружается в Него. И всякий поток горечи и отчаяния обрушивается отныне в глубочайшие бездны Слова.
