ЕПИСКОП ГИППОНСКИЙ
По должности он тут же обратил свои размышления и изыскания на Писание, Предание, на вопросы богословские и пастырские. Августину было тогда тридцать пять лет. Пятью годами позже он сменит Валерия на епископском престоле Гиппона, второго по значению (после Карфагена) африканского города. Его собственное значение к этому времени возрастет неизмеримо: Августин станет неоспоримым главою африканского епископата, советником христианского Запада, богословской совестью Церкви.
Новый епископ Гиппонский был прежде всего служителем верующих. Он так и определял назначение всякого епископа: «не руководить, а служить». И тяжелую эту службу исполнял неукоснительно.
Ему надлежало ежедневно свершать литургию, причащать верующих, читать проповеди по воскресеньям и праздникам, причем дважды в день. До нас дошло около тысячи проповедей и наставлений, это едва ли не лучшая часть его литературного наследия, она свидетельствует о редкостном знании буквы Писания, ставшем как бы его второй натурой. Он также приуготовлял оглашенных к крещению, распределял мирские блага, вершил по утрам правосудие, заботился о бедняках и сиротах, придавленных богачами, поощрял благотворительность, ибо времена для простых людей были тяжкие — и в Гиппоне, и в Антиохии. Августин не единожды признавался, что «удручен своими епископскими заботами».
Епископские обязанности и богословские дела поглотили его время без остатка. Сохранилось около 113 сочинений, 224 письма. Он умер на третьем месяце осады Гиппона вандалами 28 августа 430 года.
СОЧИНЕНИЯ
Сочинения Августина нелегко охватить разумом, их трудно даже перечислить. Разве что Ориген превзошел его объемом написанного. Августин бывал в свой черед философом, богословом, экзегетом, полемистом, оратором, воспитателем и наставником. Читая его, мы получаем возможность судить о силе и разносторонности его дарования.
По большей части его волновали вопросы насущные и спорные. Он вступал в борьбу с манихейцами, донатистами, пелагианцами, рушившими Церковь. Августин ощущал себя в центре ортодоксии и непрестанно вставал на защиту христианской веры.
Манихейцы противопоставили единому Господу двойственный принцип Добра и Зла: свет, обитающий в Боге, и тьму — достояние Сатаны и присных его. Это был рецидив гностицизма, уже разгромленного Иринеем. Августин, какое‑то время причастный к этому учению и знавший его по опыту, нашел сокрушительные аргументы против него: он утверждал вместе с епископом Лионским, что Зло не имеет сущности и что Ветхий и Новый Завет равно боговдохновенны.
Схизма свирепствовала в Африке, как моровая язва. Киприан всеми силами стремился сохранить единство, коему угрожали бурные и пылкие африканские страсти. Донатистский раскол, обязанный именем епископу Донату, к 312 году вздыбил всю Африку: церковь встала на церковь, епископ на епископа, община на общину. Донатисты изобиловали и в Гиппоне, они вербовали сторонников среди простого люда, придавленного богатеями. Религиозный раскол все отчетливее превращался в социальный.
Августин написал свыше двадцати трактатов, ярких по мысли и столь же четких по слогу. В своих проповедях он то и дело возвращается к теме единства, пользуясь случаем изложить любопытнейшее богословское учение о Церкви и о мистическом теле, каковое он уподобляет, вслед Киприану, необшитому облачению.
Единство было с великим трудом восстановлено в Гиппоне в 411 г.; возглавил собор имперский посланник. Августин смирился с государственным вмешательством не без колебаний, признав в нем «полезное уродство». Многие века такое вмешательство оправдывали его именем: ссылался на него и Людовик XIV, добивавшийся религиозного единения силою оружия.
Последние двадцать лет Августин отдал борьбе с пелагианством. Пелагий, монах–подвижник, явился в Рим из Бретани и вознамерился искоренить распущенные нравы, проповедуя суровую и непреклонную мораль. Он полагался на личные усилия и свободу, умаляя значение благодати и излишне превознося врачующую мощь добрых начал в человеке.
Августин пишет сочинение за сочинением (впоследствии составившие два тома in quarto), обнажая греховную немощь человека, предоставленного самому себе, и утверждая необходимость благодати, понятную ему по собственному опыту. Лишь ей дано разрушить обаяние «сладкогласия плоти». Духовный опыт углубил его понятие о помощи и тайноприсутствии Божием и о человеке, изъязвленном греховностью мира. Епископ Гиппонский остался для потомства апостолом благодати Божией. В системе его представлений были свои изъяны, но он с редкой остротой ощутил главное, то, о чем идет речь на каждой странице Писания: действенность Бога и нашу человеческую зависимость от Него.
Вероучителю гиппонскому довелось дожить до разграбления Рима воинством Алариха. Язычники считали, что к этому краху привело христианство. Бурные времена вдохновили епископа на сочинение трактата «О граде Божием» — его читали все и всюду, недаром в библиотеках Европы сохранилось 580 списков! Он работал над ним четырнадцать лет и одновременно отделывал трактат «О Троице», считая его куда более важным. В «Граде Божием» Августин размышляет о двух властях и о шаткости цивилизации, это первая христианская попытка философии истории.
О писателе лучше всего судить по его переписке. Сохранилось 226 писем; в них нет изящества или язвительности, как, скажем, в посланиях Иеронима. Они свидетельствуют о неиссякаемом благодушии, о доброжелательности, их цель — утешить и дать наставление. Авторитет Августина был признан повсюду, и к нему обращались с самыми важными вопросами касательно праведной жизни и христианского вероучения.
Изустных трудов у него тоже немало. До нас дошло более тысячи проповедей и наставлений, и к ним усердием исследователей то и дело добавляются новые. Изложенные верующим Гиппона толкования на Евангелия и на Послание Иоанна, августиновы Ennarrationes in psalmos, проповеди о псалмах, как всегда строги, насыщены мыслью и свидетельствуют о благочестии. Августин был богословом–проповедником: он упрощал, но никогда не опрощал.
Он знал свою паству, и она отвечала ему любовью на любовь. И знали друг друга, и прощали друг друга! Нельзя не оценить душевную щедрость и безграничное милосердие этого человека, пожертвовавшего собственными пристрастиями, дабы пасти овец своих. Тщеславный ритор, признанный учитель в искусстве слова, коему ведомы были все словесные ухищрения, отрешился от всяких изысков, чтобы говорить со слушателями на их языке. Он довольствовался самыми несложными приемами: контрастом, звучной рифмовкой, присловьями, изреченьями, но особенно часто, едва ли не злоупотребляя этим, использовал противопоставление. Оно было не только особенностью его стиля, но отражением глубинных процессов его духовной жизни: он противополагал два града и две любви, ту, которой пожертвовал, и ту, которая сжигала его жертвенным огнем. В проповедях умеряются его полемические крайности. Подлинный облик Августина — именно в сочетании полемиста и пастыря.
ЧЕЛОВЕК, ПОБЕЖДЕННЫЙ БОГОМ
Что же нас так трогает, что привлекает — через столько веков — в августиновых толкованиях и проповедях, в отличие от его же полемических сочинений? То, что в них нам открывается человек, покоренный Богом и воздевающий в Нему ослепленные и благодарные очи.
Мало о ком мы знаем так много, как о епископе Гиппонском. Вдобавок к его сочинениям до нас дошли и его «Обозрения», где под конец жизни он подытоживает все им написанное. И — что главное — осталась его «Исповедь», повесть его жизни до 387 г., «откровение» его греховности и щедрот Божиих. Это одна из самых волнующих книг христианской древности. Немногие сочинения столь ярко отражают автора, столь точно свидетельствуют о нем.
Августин был, судя по описаниям, человеком крепкого сложения; даже под бременем непосильных трудов он дожил до семидесяти шести лет. Был он крайне восприимчив, но самоуглубление и самоанализ не иссушали его сердце, а заставляли его биться отчетливее и учащеннее. Когда аскет и епископ заводил речь о сладострастии, сердце его содрогалось при одном воспоминании о том, каких неимоверных усилий стоило ему высвободиться из этих пут. Сладострастие было для него не отвлеченным понятием, а реальным представлением, фактом собственной памяти.
Он был углублен в себя и робок, ему легче было с книгами, нежели с людьми. Он притягивал людей, но сближался далеко не с каждым. Если же кому‑то вверялся, то был редкостным другом. В нем всегда чувствовалось скромное провинциальное происхождение. Благородства крови не было, но было благородство духа. Превосходство его над современниками тем более очевидно, что равняться с ним было попросту некому. Он, хотя и знал себе цену, самоуверенности от этого не обрел.
Он был восприимчив ко многому — к ярким краскам африканских небес, к обаянию музыки, к нежному взгляду; однако ж всегда чуток и к похвале, к аплодисментам, плескавшимся вокруг его кафедры, к почестям, ему воздаваемым. Он все это очень ценил. И такое смирение перед собственной естественной слабостью трогает нас даже больше, чем аскетизм Иеронима.
