— Батюшка, вы бы легли спать-то! — сказала Васса Петровна. — Мой-то силач и то уже спит. Удивительно, как наш учитель выдержал такое путешествие.
— Осталась единица, — печально сказал отец Александр. Гроб поставили в холодные сени. Теперь отец Александр мог дочитать матушкино письмо:
«... Полагаю, что это не самоубийство, ибо никаких действий над собой я не предпринимаю, а просто ухожу, отводя беду от многодетной семьи. Возможно, и приду куда-нибудь, где отлежусь и выздоровею. Было бы гораздо большим грехом подвергать вас всех заразе. Тебе же хочу сказать, что никого я так не любила в своей жизни и не встречала лучшего человека, чем ты. Многажды я гневала тебя различными поступками и противостоянием. Прошу простить меня. Я всего лишь старалась удержать тебя в рамках, дабы ты не растворил себя в мире, который ты так смертельно любишь. Теперь тебе надо будет ещё больше остерегаться от дерзких и необдуманных поступков, потому что меня нет, на тебе одном лежит вся ответственность. Всем детям нашим — Васе, Мите, Андрюше, Данилушке, Еве, Саше, Мише, Вите, Людмиле, Колюшке, Виталию и Леночке — передай моё последнее благословение. Пусть помнят обо мне только хорошее. Сил больше нет писать. Надеюсь, ты, Сашенька, выпросишь для меня у Господа Бога прощения всех грехов и упокоения в месте злачнем, месте тихом, месте чистом. Там мы и встретимся вновь. Люблю тебя!
Твой „Точильный камень“».
Слёзы, наконец, брызнули из глаз отца Александра во все стороны, когда он прочитал последние два слова. Ведь он наивно полагал, что матушка ничего не знает про это сравнение с точильным камнем, а теперь выходило, что она знала.
— Боже, Боже! — всхлипывал он. — Если ей не будет райского наслаждения, то и мне пусть не будет. Хочу быть только с нею!
Сразу после похорон матушки наступила сильная оттепель. Словно снег для того только и приходил, чтобы она ушла в него. Заладили противные сырые дожди. Батюшка представлял себе, как он, свежий вдовец, подолгу простаивает над могилкой безвременно ушедшей супруги, а погода не давала ему такой возможности. Стоять часами под дождём было бы очень картинно. К тому же и сказано: «Что меня тут ищете?» Она была теперь не в земле, а иных землях незнаемых.
Каждое матушкино слово то и дело всплывало в памяти отца Александра. Казалось бы, он все слёзы выплакал, а они вновь наполняли его очеса, едва только воскреснет «зайчик подседелый» или то, как он сам любил в последнее время называть её «фрауляйтером». И если то, как она коверкала «Херувимскую», до бешенства раздражало его некогда, теперь казалось милым и незабвенным.
Навсегда утраченные матушкины недостатки выглядели теперь столь же драгоценными, как её неоспоримые достоинства.
Кто же теперь будет ему точильным камнем! Осознание этого особенно изъедало душу отца Александра. Некому было отныне его ни приласкать, ни приголубить, ни отругать, ни поспорить с ним.
Он слышал рядом её дыхание, оглядывался в надежде увидеть хотя бы мельком, где она. Дни без неё отваливались один от другого издевательски долго, мучительно, тяжко. В доме дежурили по очереди то Васса Петровна, то её дочери, то жены Чехова и Комаринского — Ира и Валя. Хорошо всё делали по дому. Можно бы даже сказать, что и лучше, чем матушка Алевтина. А всё равно — не так!
За всю свою жизнь отец Александр ни разу не оскорбил жену, не назвал обидным словом. Ни разу. Лишь однажды она так разозлила его настырным словопрением, что он не выдержал и крикнул ей:
— Анд-ррревна ты!
И это «Анд-ррревна» прозвучало как ругательство. Теперь отец Александр вспоминал тот случай и краснел от стыда.
Ира Чехова просила отдать им в дом кого-нибудь из детей. После внезапной той кончины Павлика она не могла найти себе утешения. Но отец Александр решительно отказывал:
— Нет уж, они уже в моём доме пустили корни. Негоже по нескольку раз туда-сюда пересаживать. Это вам не берёзки, а люди. Мало ли по земле брошенных да беспризорников ходит. Если захотите, найдёте себе ещё.
Но брать со стороны Чеховы не спешили. Из батюшкиных-то рук лучше. Хотя вот и из батюшкиных не прижился росток.
Дожди не прекращались. Лишь в праздник погребения Александра Невского с утра засияло солнце. В этот день впервые сердце батюшки отпустила боль тяжелейшей потери. Впервые с похорон жены когтистая лапа, сжимавшая душу, немного расслабила, смягчила пытку. Радость свершения церковной службы вновь вернулась. Чинно и размеренно, а не так рассеянно, как все эти дни после гибели матушки Алевтины, он ступал по всем ступеням праздничной литургии. А когда дошло до главного таинства, произошло невероятное. Отец Александр отчётливо услышал с клироса, как она поёт в хоре «Херувимскую». Именно так, неправильно, как она всегда и пела. Он даже прервался и выглянул, чтобы увидеть хор на клиросе. В неправильной матушкиной тональности пела Ева. Заплакала и немного отступила назад от хора, стала утираться платочком. Священник вернулся к своим обязанностям, и лишь когда выходил с чашей на солею, стал размышлять о том, зачем это Муха вздумала петь под матушку.
Этот Евин поступок взволновал отца Александра. Значит, все, когда поют «Херувимскую», вспоминают матушку Алевтину и горюют о ней. Когда окончилась служба, он отправился на могилу и сказал:
— Ну вот, Алюшка, мы тебя все ругали за «Херувимскую», а теперь каждый был бы рад услышать, как ты её поёшь. Хотя пела ты неправильно. Даже и не спорь, Аля. А за то, что я тебя тогда Анд-ррревной назвал, прости меня. Не скрою, хотел обидеть. А теперь до того стыдно! Ведь я муж, должен был терпеть твоё точило. И я так редко говорил тебе, что люблю. А я так люблю тебя, Алюшка моя, что хочется уж поскорее к тебе. Да на кого я детей брошу? И этих попят приёмных, и наших соколиков. Попроси там у Пресвятой Богородицы, пусть обережёт их от смерти или ущерба. Ты смотри, Аля, солнышко-то сегодня какое!..
При словах о детях отец Александр сильно разволновался. И в тот же миг ему увиделось, как люди горят в бараках.
Он поспешил к своему велосипеду, но передумал, потому что можно было увязнуть, и отправился пешком. Пешком оказалось долговато. Чем ближе к Сырой низине, тем отчётливее слышался запах гари. Сердце священника колотилось от тяжёлого предчувствия. Наконец он вышел из лесу и увидел, как бараки концлагеря пожирает хищный огонь, а в ясное синее небо уходит чёрный едкий дым.
— Хальт! — остановил его немецкий патруль шагах в ста от ворот лагеря.
— Мне к господину Вертеру, коменданту, — взмолился отец Александр.
— Кайн Вертер! Вег! — гавкнул патрульный и ещё что-то пролаял. А матушки рядом уже не было, чтобы перевести с гитлеровского языка на человеческий.
— Никакой тебе не «Вег»! — возмутился отец Александр. — А я говорю, немедленно сюда Вертера. Я по поручению полковника Фрайгаузена. Оберст Фрайгаузен, ферштей ты, дурья кишка?
Не говоря больше ни слова, фашист передёрнул затвор автомата и направил дуло на священника. Но не выстрелил, а громко крикнул:
— Вег, альтер идиот!
Это на отца Александра подействовало. Он отступил, развернулся и пошёл прочь. Но оглянулся и пригрозил фашисту:
— Вот приди ко мне в храм, приди! Увидишь!
Вернувшись домой, он весь вечер ждал, что как-то всё прояснится, что засияет лучик, вдруг нагрянет Фрайгаузен и чем-то утешит, расскажет, что происходит.
— Муха, а ты зачем сегодня под матушку запела?
— Сама не знаю, что меня попутало, батюшка. Вспомнилось, как Алевтина Андреевна пела «Херувимскую», и голос мой сам запел, как она. Это за то, что я её когда-то попрекала.
— Больше так не делай.
— Ладно.
Мучительно долго тянувшийся вечер так ничем и не кончился.
— Видать, и впрямь нет его на свете, Ивана Фёдоровича, — горестно вздохнул батюшка, укладываясь спать.
Отцу Александру снилось ясное лето, поле, кругом цветов море. Вдруг из густой травы с букетом цветов встала девочка с толстой косой, хорошенькая.
— Ой! Ещё одну Бог послал! — всплеснул руками отец Александр. — Откуда ты, небесное созданье? Беженка? Ну идём, будешь у нас жить, у меня детей много. Главное моё богатство.
Но девочка так странно посмотрела на него и заговорила голосом матушки Алевтины:
— Ох, Саша, Саша! Когда же ты уймёшься! И так у тебя полный дом детей.
— Алюшка! А я тебя и не узнал! — изумился отец Александр. — Как ты помолодела-то!.. Так здесь, стало быть, вот так...
Утром после этого сна, встав раньше всех и придя к храму, он нашёл там Ивана. Того самого, которого он крестил когда-то. Того, которого часто били, и он всегда бывал с синяками на лице. Несчастный узник Сырой низины лежал без сознания, свернувшись на ступеньке, поджав колени к подбородку. Отец Александр думал, что он мёртвый, но, толкнув Ивана, священник оживил спасшегося пленника.
— Иван!
— О, отец! Откуда вы меня помните?
— Я всё своё войско по именам и в лицо помню. Давай скорее в храм, а то увидят нас!
