Можно написать целую книгу, посвященную уродливому отношению религии к сексу, ее священному ужасу перед совокуплением и сопутствующими явлениями — от семяизвержения до менструальных кровотечений. Но проще свести эту захватывающую историю к одному-единственному провокационному вопросу.
Глава шестнадцатая
Является ли религия надругательством над детьми?
«Скажи мне сам прямо, я зову тебя, — отвечай: Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулаченком в грудь и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!»
Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Вопрос Ивана Алеше
Пытаясь понять, принесла ли религия «больше зла, чем добра» (не то чтобы это имело хоть какое-то отношение к ее истинности), мы сталкиваемся с невообразимо сложным вопросом. Как узнать, сколько детей навсегда искалечило — физически и психически — обязательное религиозное внушение? Установить это не намного легче, чем ответить, сколько духовных и религиозных прозрений и грез «сбылись» — притом, что большинство несбывшихся не сохранилось ни в летописях, ни в человеческой памяти. Но нет никакого сомнения, что религия всегда стремилась иметь привилегированный доступ к детским мозгам, податливым и беззащитным, и ради этого заключала союзы с мирскими властями.
Один из лучших примеров морального терроризма в нашей литературе — проповедь отца Арналла в романе Джеймса Джойса «Портрет художника в юности». Этот мерзкий старый святоша подготавливает Стивена Дедала и других юных «подопечных» к духовным упражнениям в честь святого Франциска Ксаверия (человека, который распространил инквизицию на Азию, и чьим костям до сих пор поклоняются любители поклоняться костям). Он решает впечатлить их долгим, злорадным описанием адских мук — из разряда тех, которыми церковь стращала верующих во времена своего могущества. Цитировать эти бредни целиком невозможно, но стоит отметить два особенно красочных момента: о природе пыток и о природе времени. Нетрудно понять, что слова священника предназначены именно для того, чтобы запугать детей. В разделе о пытках дьявол плавит целую гору, как свечку. Перечисляются все страшные недуги, и ловко эксплуатируется детская боязнь, что боль может длиться вечно. Когда речь заходит о единице времени, появляется ребенок, играющий с песчинками на пляже, затем следует инфантильное перемножение единиц («Папа, а если взять десять тыщ миллион миллионов миллионов котят, они заполнят весь мир?»), и затем ряд продолжают аналогия с листьями всех лесов, легко всплывающие в воображении шерсть, перья и чешуя домашних любимцев, так хорошо знакомые детям. На протяжении столетий взрослым мужчинам платили деньги за подобное запугивание малолетних (а также за пытки, избиения и сексуальное насилие над ними — память об этом хранил и Джойс, и бесчисленное множество других свидетелей).
Нетрудно обнаружить и другие примеры тупости и изуверства правоверных. Идея пытки, древняя как сам человек, — воплощенная гнусность: мы единственные животные, способные представить ощущения тех, кого пытают. Не религия создала эту склонность, но она узаконила и усовершенствовала ее, и потому заслуживает осуждения. От Голландии до Тосканы музеи европейского Средневековья забиты инструментами и приспособлениями, при помощи которых люди божьи самоотверженно выясняли, как долго можно поджаривать человека вживую. Нет нужды углубляться в подробности, но были и религиозные учебники пыточных искусств, и руководства по выявлению ереси болью. Те, кому не посчастливилось принимать непосредственное участие в auto-da-fe (так — «актом веры» — называли пытки), могли сколько угодно предаваться изуверским фантазиям и облекать их в слова, тем самым поддерживая невежественное население в состоянии перманентного страха. Во времена, когда развлечений было не так уж много, святоши зачастую не оставляли своей пастве других зрелищ, кроме сожжения заживо, пускания кишок или колесования. Больное воображение, придумавшее ад, есть самое кричащее доказательство человеческого нутра религии. Если, конечно, не считать убогого воображения, не сумевшего изобразить рай иначе, чем местом мирских утех, вечной скуки или (как думал Тертуллиан) нескончаемого смакования чужих мук.
Дохристианские версии ада тоже были весьма неприятны и свидетельствуют о такой же садистской изобретательности. Однако некоторые из ранних преисподних, о которых мы знаем (здесь можно особо отметить индуистский ад), были ограничены во времени. Грешника, к примеру, могли приговорить к определенному числу лет в аду, где каждый день был как 6400 человеческих лет. Таким образом, убивший священника получал срок в аду длиной в 149 504 000 000 лет. Отбыв срок, он допускался к нирване, что, судя по всему, означает уничтожение личности.
Честь выдумать ад, из которого нет спасенья, выпала христианам. (Эта идея легко присваивается кем угодно: я помню отвратительный гул одобрения в Мэдисон-сквер-гарден, которым толпа встречала слова Луиса Фаррахана, главы еретической «Нации ислама», открытой только чернокожим. Беснуясь против евреев, он орал: «И запомните: если в топку вас бросит Господь, это НАВЕЧНО!»)
Всякая система абсолютной власти одержима детьми и жестким контролем над их воспитанием. «Дайте мне ребенка, которому еще нет десяти, и я верну вам мужчину» — впервые эти слова сказал иезуит, но сама идея намного старше школы Игнатия Лойолы. Идеологическая обработка детей часто приводит к обратному эффекту, о чем свидетельствует и судьба многих светских идеологий, но, похоже, правоверные готовы идти на этот риск, лишь бы напичкать основную массу мальчиков и девочек нужным количеством пропаганды. Да и на что им еще рассчитывать? Если бы религиозное обучение позволялось только по достижении интеллектуальной зрелости, мы бы жили совсем в другом мире. Среди верующих родителей нет согласия по этому вопросу. Разумеется, они хотели бы делить со своими отпрысками радости Рождества и других красных дней календаря (кроме того, бог, а также мелкие фигуры вроде Санта-Клауса, могут пригодиться в укрощении непослушных). Но обратите внимание, что случается, стоит их ребенку — даже в раннем подростковом возрасте — попасть в лапы другой религии, не говоря уже о сектах. Как правило, родители голосят, что это эксплуатация малолетних. Именно поэтому все монотеистические религии строжайшим образом запрещают или запрещали вероотступничество. В своих «Воспоминаниях о католическом детстве» Мэри Маккарти описывает свой шок, когда проповедник-иезуит сообщил ей, что ее дедушка-протестант — ее друг и защитник — обречен на вечные муки, потому что его неправильно крестили. Будучи смышленой девочкой, она не успокоилась, пока не заставила мать-настоятельницу связаться с высшим начальством и обнаружить лазейку в писаниях епископа Афанасия, который полагал, что еретики отправляются в ад, только если отвергли истинную церковь совершенно сознательно. Оставалась возможность, что дедушка отверг истинную церковь в бессознательном состоянии, а значит, мог избежать ада. Но каких переживаний все это наверняка стоило одиннадцатилетней девочке! А сколько менее любопытных детей просто принимали эту чудовищную догму на веру и не задавали вопросов? Порочность людей, рассказывающих детям подобную ложь, не поддается описанию.
Можно привести еще два примера: безнравственной теории и безнравственной практики. Безнравственная теория касается аборта. Будучи материалистом, я считаю доказанным то, что эмбрион является отдельным телом и существом, а не приростком женского тела (как всерьез утверждали некоторые). Прежде некоторые феминистки заявляли, что он сродни аппендиксу, а то (это тоже заявлялось всерьез) и опухоли. Теперь этот вздор, похоже, прекратился. Среди прочего, конец ему положили удивительные, трогательные эхограммы, а также выживание почти невесомых «недоношенных» детей, достигших «жизнеспособности» вне материнской утробы. Это еще один пример того, как наука выступает на стороне гуманизма. Ни один человек со среднеразвитым нравственным чутьем не смог бы безучастно смотреть, как женщину бьют ногами в живот; и его негодование было бы гораздо сильней, если бы женщина при этом была беременна. Эмбриология подтверждает нравственность. Слова «нерожденный ребенок» — даже когда их используют в политических целях — описывают объективную реальность.
Однако это лишь начало, а не конец дискуссии. Есть много обстоятельств, при которых желательно не донашивать зародыш до срока. Похоже, то ли природа, то ли бог понимает это: из-за неправильного развития плода очень многие беременности заканчиваются самопроизвольным «абортом», или в более деликатной версии — «не донашиваются». Это печально, но, пожалуй, меньшее зло, чем огромное количество детей-калек и детей-идиотов, которые иначе родились бы мертвыми или обреченными на коротенькую жизнь, мучительную и для себя, и для других. Внутриутробное развитие, как мы видим, представляет собой природу и эволюцию в миниатюре. Сначала мы напоминаем крошечных земноводных, затем у нас постепенно появляются легкие и мозг (при этом мы отращиваем и теряем ныне бесполезную шерсть), затем мы пробиваемся наружу и после непростого перехода начинаем дышать воздухом. Как и эволюция в целом, эта система безжалостно избавляется от тех, чьи шансы на выживание с самого начала были невелики: наши предки не выжили бы в саванне, если бы им пришлось беречь от хищников прорву тщедушных, беспомощных младенцев. Эволюцию в данном случае следует уподоблять не «невидимой руке» Адама Смита (этот оборот всегда вызывал у меня сомнения), но, скорее, модели «творческого разрушения», предложенной Джозефом Шумпетером. Согласно этой модели, мы принимаем во внимание безжалостность природы и потому, начиная с самых ранних предшественников нашего вида, приспособились к определенному количеству естественных неудач.
