Принято считать, что у личности есть божественное обеспечение. Она то, чему Бог говорит ты. Не случайно однако в Священном писании нет нет никаких личностей и самого этого слова. Называть личностью того, кому Бог говорит ты, можно только если мы не забудем, что это слово не имеет права означать больше чем именно вот это самое: существо, которому Бог тогда‑то, так‑то, для того‑то сказал ты. На просьбу Моисея назвать Свое имя (Исх 3) Бог ответил: «Я есмь Тот, Кто есмь». Для нужд религиозной философии это место было истолковано в том смысле, что Бог выдает свой, так сказать, состав: он — Сущий, т. е. бытие. Это однако уже религиозно–философская интерпретация.
До всякого истолкования слова «Я есмь тот, кто Я есмь» означают, что всё в Боге, включая его отношение к человеку, каждый раз такое, какое оно есть, одноразовое, неповторимое, новое. Историческое. Как не нужно превращать грамматику фразы Исхода в философскую онтологию, так не нужно встречу Бога с человеком лицом к лицу делать основанием для философии личности. Что дано человеку в неповторимый момент его разговора с Богом, то и отнято, как у Иова, от которого остался только голос из ничего, de profundis. И в том, что Иов судился с Богом и хотел оправдать свою невиновность и показать свою праведность, вообще что‑то показать Богу, он был неправ, потому что показать нечего: Бог всё видит всё равно лучше чем человек, и человек всё равно видит не всё. Но в том, что Иов продолжал и хотел говорить с Богом и не умирать, как советовала ему жена, и не умолкать, как советовали друзья, он был прав, и его правота подтвердилась тем, что Бог пришел и говорил ему из бури и сказал то, что сказал: продолжил разговор, которого хотел человек, Иов, предпочитая этот разговор своей жизни и смерти. Иов оправдался тем, что хотел того, чего хотел Бог, продолжения встречи лицом к лицу, истории. Мудрые собеседники Иова предлагали ему разные окончательные решения, но Иов перед ними оказался правее тем, что разговору с самим собой и с человеческой мудростью предпочитал спор с Богом. В этом споре для Иова прояснилось, что Бог и человек не две договаривающиеся стороны. Человек стоит перед Богом не как некто, от себя имеющий нечто сказать, а только в той мере, в какой Бог дает человеку говорить. Голос ему дан чудом. Он есть в той мере, в какой человек каждый раз заново принимает себя от Бога. Это странное отношение.
Такому отношению учит вера. Но философия учит здесь не другому чем вера. Для нее человек тоже не обеспечен. Мысль думает так, что ей всё равно, что случится с тем, в ком она думает, от того, что она думает. Мысль еще не думает, если она не решила так, что перемена всей жизни, целого существа того, в ком она думает, ее не остановит и не отклонит. На старом языке философии очищение от тела — первое условие мысли. Мысль должна очиститься от тела, чтобы быть мыслью. Очищение от тела возможно для человека только как очищение тела, которое должно научиться держать себя в огне мысли.
Апостол Павел кричит: «Бедный я человек! Кто избавит меня от этого тела смерти» (Рим 7, 24). Избавит Христос, который вселится и оживотворит смертные тела (8, 11), так что человек сможет сказать: «Не я живу, но живет во мне Христос» (Гал 2,10). Где здесь человек? Не там, где он себя ненавидит и не нужен себе, потому что хочет стать другим, и не там, где он уже не сам живет, отдав себя Христу: когда такой высокий живет в человеке вместо него самого, зачем оставаться прежним. Весь человек сосредоточивается на отдании себя и оказывается нужен только для этого действия отдания. Тело вручается не тому, кто связан телом. Такой был бы непригоден править телом, тем более вернуть его от смерти к жизни. Телом по–настоящему управит тот, кто телом не связан.
В том, что нужно отдать себя другому и этим очистить от связанности тела, вера и философия одинаковы. Человек есть поступок. Кажется, только один раз мы встречаем в русской Библии слово «личность» (2 Кор 10, 7), но переводчик явно вставил его без надобности. В греческом здесь πρόσωπον, лицо, как и везде в Священном писании. Лицо — лицевая сторона человека или вещи, расположение, намерение. Словно из трясины, мы выбираемся к библейскому лицу от современной личности, которая, наоборот, не поступок, а то невидимое в человеке, что надо сначала еще раскрыть; но как это сделать без поступка?
Когда мы слышим, что тело грязь, от которой нужно очиститься, первым подвертывается негодное понимание: у человека найдется что‑то получше чем тело, и в сравнении с тем лучшим тело грязь. Начинают гадать, что это лучшее — наверное душа, дух, личность. Не смотрите на то, что вы во мне видите, это несовершенно; смотрите, наоборот, на то, что вы во мне не видите и, возможно, никогда не увидите. Там я настоящий и поистине удивительный. Как душа, дух, личность я равен целой вселенной и т. д. Я больше тела; тело случайно, мелко, тленно. Оно меня подводит. Кошке тело не помеха, а человеку помеха. Его разуму мешают страсти тела. Чистой мысли мешает плотская оболочка. Тело портит, грязнит, делает грубым. Не кошку: тело кошки не губит идею кошки; но тело человека губит тонкую идею человека. Кошка ограничена кошкой, и некоторые люди ограничены своим телом, но высокий человек к телу не сводится. Интеллект выше ощущения, сознание выше физиологии.
Личность приобрела о себе мнение, что она на самом деле замечательная, более ценная чем приданная ей физиология. Замечательному почему‑то всегда мешает низшее. Лучше спрашивать не так: что в человеке возвышенно, наподобие духа, и что невозвышенно, наподобие тела, а по–другому: когда, как и откуда мы узнали, что в нас есть невозвышенное. Не нужно думать, что это знание — результат общего представления о верхе и низе. Силлогизм: всё в природе имеет верх и низ, человек часть природы, следовательно в нем должны быть верх и низ, не вызвал бы стыда за низменную часть и гордости за возвышенную.
Мы знаем, что в человеке есть возвышенное и низменное, не логическим знанием. Источником здесь знание другого рода, говорящее, что тому, как с нами обстоит дело, не следовало бы быть; что мы что‑то упустили. Это знание имеет характер совести. Что не должно было произойти, произошло. Не ошибись мы в чем‑то, не было бы так плохо. В свете голоса совести тело дурно не потому что изначально зло, а потому что стало нам помехой. Мы управились с телом плохо, а могли бы управиться иначе. Само мое телесное присутствие здесь и теперь вызвано тем, что в прошлом моя душа не сделала всего того, что должна была сделать. Эти прошлые недоделки тяготят на мне, требуют поступка. Голос совести, говорящий, что мы управились с собой, т. е. со своим телом, плохо, а могли бы лучше, — истинная подкладка нашего мнения, что в нас есть низшая и высшая стороны. В оправдание нашего упущения подвертывается мысль о несовершенстве тела, а вера в возвышенность души позволяет отвлечься от чувства неудачи: то, с чем мы не управились, всё равно смертно, туда ему и дорога; чем хуже, тем лучше; зато у меня есть бессмертная душа. Это неподлинное, превращенное знание смягчает уколы совести. Так плохой мастер, загубивший заготовку, утешается тем, что у него есть другая. Вера в бессмертную душу, которая будет жить после тела, — это христианизированная разновидность веры в переселение душ, только не додуманная до конца, потому что не задается неизбежный вопрос, как опознает себя душа без тела и с какой стати душе будет дано другое, скажем, эфирное тело или световидное тело, если она не сумела управиться с земным. Почему она с равным успехом не загубит и световидное? Мнение «мое тело так или иначе обречено, так скатертью дорожка, всё равно мое главное сокровище бессмертная душа», недалеко ушло от учения о метемпсихозе[40].
То, что ведет себя тем или иным образом с телом, не тело. Уже то, что мы говорим о теле, должно было бы означать, что говорящий видит себя вне его. При всём том говорящий всё же тело: голос телесен, язык продолжение и распространение тела, часть человеческого организма. Впечатления, восприятия, воспоминания, нервные реакции телесны. Мы разделяем тело и нетело, но видим только, как одни тела водят на поводу другие или одни телесные части воздействуют на другие. Мы говорим о душе, но как сама душа есть «первая энтелехия тела» (Аристотель), так «душа», слово русского языка, входит в социально–историческую, культурную реальность, которая почти вся телесна.
Где же не тело, чтобы можно было говорить о теле, а не просто продолжать разнообразные телодвижения, включая тонкую телесность нервной системы? его, выходит, нет? Управиться с телом по–настоящему сможет только нетелесное, а где оно, если всё вплоть до высшей нервной деятельности оказывается телесным? Претензии догматического идеализма на знание бестелесного опровергаются уже тем пафосом, с каким обычно высказываются. Этот пафос показывает, что видение, каким идеализм видит свои якобы бестелесные реалии, само чувственно и значит телесно. «Общие душе и телу […] чувство, и память, и страсть, и желание» (Аристотель, Об ощущении и ощущаемом 1 436 а 8).
