А тем временем отец Александр стоял перед дочерью Моисея. Она была в длинной белоснежной рубашке. Отец Александр вопрошал:
— Отрицаеши ли ся от сатаны и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
— Отрицаюся! — отвечала Ева.
— Сочетаеши ли ся Христу?
— Сочетаюся! — отвечала Ева.
Здесь, в храме, еще никто не знал о приходе немцев. Две певчие старушки, пользуясь заминкой, переговаривались:
— Молотов: «Война!», Сталин: «Война! Война!» А сами драпают, немцы уже от нас совсем близко.
— Ох, может, даст Бог, мимо пройдут. Страшно!
— А когда сталинцы входили, не страшно было?
— Тоже. То одни, то другие, что за напасть!
Ева вошла в купель. Отец Александр окунал ее:
— Крещается раба Божия Ева во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.
Отец Александр не признавал таинства крещения без полного погружения в купель. Он трижды с удовольствием окунул новую христианку, та фыркала и радостно смеялась, и крупные капли падали с ее черных ресниц.
А немцы уже с хохотом наклеили на двери храма плакат с Гитлером. Трое вошли в храм и стали смотреть. Один сказал:
— Гляди, как эти дикари моются!
И все трое заржали.
Отец Александр совершал миропомазание — рисовал Еве кисточкой крестики на лбу, на веках, на ноздрях, на губах, на ушах, на груди, на руках и ладонях, на ногах...
— Печать дара Духа Святаго. Аминь.
Хор запел:
— Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя...
Отец Александр возгласил, как бы и в сторону немцев:
— Господь просвещение мое и Спаситель мой. Кого убоюся?
Немцы уже перестали ржать и ухмыляться.
— Ладно, ребята, пошли! Таинство... — сказал один.
И все трое медленно потянулись к выходу.
Но вскоре, как только зазвучал псалом «Блаженни, ихже оставишася беззакония», в храм снова вошли люди в немецкой военной форме при оружии, а с ними — ксёндз из соседнего хутора со своими прихожанами. У одного с собой была лестница, и он сразу деловито приставил ее к стене и стал подниматься к верхним иконам. Другие, так же не теряя времени, ринулись срывать иконы, висящие внизу.
— Как вы смеете врываться и кощунствовать в нашем храме! — едва не потеряв дара речи, воскликнул отец Александр.
— Это больше не ваш храм, а наш, — ответил ксёндз, глядя на батюшку торжествующим взором. В речи его заметно прибавилось польского акцента — словно еще немного, и он совсем забудет, что когда-то знал этот поганый русский язык.
— Как вы смеете говорить, не наш храм! — задыхаясь, жалобно говорил отец Александр. — Он построен русскими людьми во имя Православной Русской Церкви, во славу Отца и Сына и Святаго Духа!
— Все это уже ненужные отговорки, — отвечал ксёндз. — Католикам не хватает места в костёлах, а у вас просторные храмы. К тому же вас сегодня же расстреляют.
— Так чем же вы тогда отличаетесь от большевиков?
— Оставьте демагогию, отец Александр.
Не в силах взирать на поругание храма, батюшка выскочил наружу. Там стояли его прихожане и ничего не предпринимали. Он бросился к ним:
— Что же вы стоите!
— А что нам делать, батюшка? — стыдливо произнес один. — Их вон какая сила.
— «Не в силе Бог, а в правде»! Да как же вы посмели забыть сии священные слова Александра Невского!
— Так ведь у нас даже оружия никакого нет.
— Сдаетесь, значит? Отдаете святыни на поругание?
— Что ж, не впервые, отче!
— А я буду бороться!
Первый испуг в нем прошел, и отец Александр бросился в свой дом, чтобы немедленно собраться и опять ехать в Ригу.
— Остынь, отец Александр! Зайчик мой подседелый! — лепетала матушка. — В такие дни подстрелят тебя и глазом не моргнут. Переждать надо, выждать. Когда все успокоится, тогда и надо ехать в Ригу. Да и то неизвестно, жив ли там наш Сергий! Слышишь, что? Не пущу.
— Да ведь там храм разоряют!
— Будет на то воля Божья, вернется все на круги своя.
— Нет, поеду!
— Нет, не поедешь!
— Ох, Алевтина!
— Ох, Александр! Говорила я, не надо крестить эту хитрую. Нет, ты устроил, прости господи, жидовскую кувырколлегию. Вот и накликал сразу беду на наши головы. И на храм.
— Я не имею права не крестить!
Через три дня матушка Алевтина с важным видом подошла к отцу Александру и сказала:
— Пожалуй, надобно ехать в Ригу.
— Благодарствую, — поклонился ей супруг. — Получив ваше наивысочайшее повеление, пожалуй, и впрямь поеду.
Как и в прошлый раз, отец Александр воспользовался попуткой — ежедневно из Тихого в Ригу возили в бидонах молоко, творог, сметану и масло. Водитель машины ехал, глядел по сторонам и спрашивал не то отца Александра, не то самого себя:
— Ну и чо? Ну и где она, эта война?
И война появилась, но в ином виде.
По одной стороне дороги на восток двигался не очень широкий поток немецких войск. По другой стороне на запад шел куда более густой поток советских военнопленных.
Кто-то нес белый флаг, но в основном шли мирно, и конвоиров при них было раз-два и обчелся.
Какой-то обезумевший советский солдат с азиатской внешностью вышел из лесу, подошел к догорающему танку и пристроил к огню свой котелок. К нему не спеша подошли немцы, стали толкать прикладами, повели в общую колонну пленных.
Еще отцу Александру врезался в сознание один наш солдат с перебинтованными руками. Немец подошел к нему, похлопал по плечу, сунул ему в зубы сигарету, дал прикурить.
Какой-то немец-лихач, несшийся навстречу, сбил корову, которая невесть откуда сдуру вышла на дорогу. Около коровы вышла заминка, и отец Александр видел, как один из пленных подсел к сбитой корове и стал доить ее себе в ладонь и пить, доить и пить. Подскочив другие, толкая друг друга, хватали за вымя еще дышащую в предсмертных судорогах коровушку.
При таких тяжких впечатлениях священник из Тихого добрался до Риги. Там почему-то стоял смрадный дым. А между тем жизнь продолжалась, сновали разносчики газет, торговцы разносили пирожки, мороженое, которое вдруг соблазнило отца Александра, несмотря на его переживания по поводу увиденного по пути в Ригу. Он купил его и стал есть. Так, поедая мирное мороженое, он вдруг увидел митрополита Сергия, который неторопливо подходил к своему митрополичьему дому в обществе немецкого полковника.
— Александровское военное училище я окончил в четырнадцатом, — говорил полковник, покупая немецкую газету. — За царя и Россию — на австрийском фронте. Осенью семнадцатого оказался в Москве. Но воевать вместе с кадетами и юнкерами за Керенского — ищите дураков!.. Отсиделся в квартире на Сретенке. Потом — Дон... Потом — Деникин... Я — немец, и в двадцатые годы вернулся на родину предков, в Восточную Пруссию. Дослужился до полковника. Но остаюсь православным.
— Похвально, — из вежливости улыбнулся митрополит, по пути осеняя крестом какую-то женщину в платочке, которая одна из множества снующих мимо людей подошла под его благословение.
— Теперь исполняю особые поручения министра восточных областей Розенберга. Он, кстати, молодость провел здесь в Риге, — продолжал немец.
— Но не православный, — с долей иронии произнес владыка.
— Н-нет...
— Жаль. Ну-ну... Так что же, вы говорите, и с Гитлером лично знакомы?
— Несколько дней назад обедал с ним и его приближенными. Фюрер любит общие обеды. Много говорит при этом...
— И он жаждет восстановления в России православной веры?
— Так, конечно, нельзя сказать, что жаждет. Но согласен привлечь русское духовенство к делу освобождения России от большевизма.
Отец Александр недоумевал, что этот немец может иметь общего с митрополитом Сергием. Он не слышал, о чем они говорят, да и вообще старался, чтобы они его не заметили. Митрополит слегка оглянулся, и отец Александр тормознул, продолжая есть мороженое, он стал смотреть, как люди стоят за водой у колонки: подошли немецкие солдаты с ведрами, их хотели пропустить без очереди, но немцы великодушно отказались и встали в конец очереди, всем своим видом являя благородных победителей. Отец Александр, продолжая есть мороженое, покачал головой и проследил, как митрополит и немецкий полковник вместе вошли в митрополичий дом.
Доев мороженое, отец Александр снова задумался, откуда так много дыма, и спросил у прохожего:
— Скажи, любезный, а что это у вас тут горит?
— Как не гореть... — ответил прохожий. — «Перконкруст» работает.
— Кто-кто? — не понял батюшка.
— Местные фашисты-латыши. «Перконкруст» называется. «Крест Перуна» значит. Так чего удумали. К приходу немцев синагоги жечь. В главную синагогу нагнали евреев, беженцев из Литвы. Да не только евреев, а всех, кто под руку попался. И сожгли.
— Живьем?
— Живьем, изверги!
— Да если бы одну! — вмешался в разговор другой прохожий. — А то все рижские синагоги пылают.
— С людьми?!
— Какие с людьми, а какие без людей. Немцы весьма недовольны. Ещё бы! Им-то хотелось отдохнуть в Риге, а тут эдакую вонь изволь нюхай!
