Несёт духовенство и денежные повинности: оно даёт жалованье благочинным, на училищные и общеепархиальные съезды, письмоводителям попечительства о бедном духовенстве, даёт на содержание духовных мужских и женских училищ, миссионеров епархии. Это платёж определённый и обязательный, но кроме их есть, которые хотя считаются и необязательными, но от которых духовенство отказываться не может, например, на бедное духовенство, на постройку где-нибудь, вне Руси, храма; на бедных учеников, отправляющихся в академию и т. под. В подобных случаях не приказывают жертвовать непременно, но только приказывают благочинному доводить до сведения власти, кто и сколько пожертвует. При таких отеческих предложениях благочинные своё дело знают и, чтобы подслужиться, вынудят вас дать, хотя бы вы давать и не желали. Так как число членов причтов при церквах не одинаково, — при одних церквах имеется один настоятель и один псаломщик; при других — настоятель и два псаломщика, а налоги делаются, вообще, на причт, — то и платёж не одинаковый. В моём округе обязательный налог падает по 15 рублей на каждого члена причтов в год; по точному же расчёту, как идёт это в действительности, священник платит от 18 рублей до 27 рублей 30 копеек, псаломщик — от 6 рублей до 9 рублей 10 копеек в год. Поэтому священник несёт налогу или платит податей из своего жалованья за два месяца и девять с половиною дней, а злосчастный пономарь за четыре месяца и двадцать дней — каждогодно. Отдавши своё пятимесячное жалованье на жалованье другим, сам он, с женой и детьми, должен жить на 2 рубля 66 копеек целых шесть месяцев. Ему приходится существовать на 44 копейки в месяц. По нынешним ценам на хлеб, ту сумму, которой проходится довольствоваться пономарю, нужно увеличить, по крайней мере, в четыре раза, чтобы прокормить одну простую дворную собаку. Но, к крайней скорби, злосчастному пономарю, — единственному чтецу и певцу при нашем богослужении, — не достаётся и этих 44 копеек. Они уйдут все целиком на наём подвод должностным лицам и на добровольные пожертвования. А если, на его истинную беду, он сделает ошибку при метрической записи, то заденет частицу жалования, вроде месячного, в уплату штрафа и из второго полугодия.
Наше жалованье, мало того, что такого нет нигде, но оно и выдаётся нам так, как нигде. Мы получаем его из казначейства таким порядком: благочинный должен представить в консисторию, к 1 июля и 1 декабря, ведомости о том, при какой церкви сколько находилось наличных членов причта в течение полугода сколько каждый член состоял на службе в это время, и сколько кто должен получить жалованья. Консистория строго наблюдает, чтобы ведомости представляемы были в определённые сроки. Промедли благочинный два-три дня, и — консистория сделает самое строгое внушение с предупреждением, что если такая медленность окажется и на будущее время, то благочинный будет подвернуть строгому взысканию. Тут напоминается уже, значит, о неразлучном спутнике нашей службы — штрафе. Проходит июль, — духовенство начинает толковать о жалованье. Каждый, при встрече в другим, первым словом, спрашивает: «Что, жалованье выдают?» — «Прыток больно! Разве можно теперь: июль ещё не прошёл». Прошёл и июль, наступил и август, — духовенство начинает копошиться: нужно отправлять детей в училища, шить им рубашонки, шубёнки и пр., доходов летом нет совсем, — эх, как бы жалованье выдали теперь, толкуют все! — «Что, жалованье получают?» — «Не слышно!» — «Эко горе! Детей скоро нужно везти, а денег нет ни копейки!» Это общий повсюдный ропот. Везут детей, идут в казначейство один, другой, десятый, тридцатый... Жалованья не выдают. Казначей говорит, что не получено из консистории росписания. Попы и дьячки надоели уже и казначею и он велел уже сторожу не допускать к нему. Прошёл и август, а жалованья нет да и нет. Духовенство уехало по домам. Пришёл сентябрь, духовенство опять потянулось за жалованьем, но та же история: росписания нет.
Являюсь, однажды, в сентябре я. Вхожу, ни слова не говорю никому и никого не спрашиваю, но сторож-солдат встаёт и говорит:
— Жалованье ещё не выдаётся, из консистории не получено росписания.
— Тебе казначей велел говорить это всем попам?
— Никак нет-с!
— Фу, какая гадость! Когда же это, наконец? — пробормотал я себе.
— Не могём знать-с! Надо подождать!
Выхожу, в дверях попадается один дьякон. Идите, говорю, назад, жалованье ещё не выдаётся. Выходим на улицу, встречается дьячок.
— Что, жалованье выдают?
— Выдают, — говорит мой спутник, и хлопнул себя по карману. Дьячок сделал было шаг вперёд, но дьякон: «Оборачивай оглоблями-то назад! Ступай-ко лучше сперва выпей на свои, а казённое-то оставь до того года».
— Разве ещё не выдают? — И при этом, выразительным русским словом, хватил самое задушевное благожелание консистории. — Тут, отец дьякон, не до выпивки! У сына в училище тулупишка нет. Пойду в консисторию справляться, казначей врёт.
На дороге попадается мне один знакомый священник.
— Завтра, — говорит, — будут выдавать жалованье! Ныне из консистории пошлют в казначейство росписание. Я сейчас иду из консистории, там набралось нашей братии человек двадцать. Дело было за казначеем; ведомость давно написана, только подать бы в присутствие подписать. Мы приступили, просили-просили казначея, а он сидит себе и только отгрызается: «Нам не до вас, у нас своих дел по горло!» Мы и сговорились дать ему: обступили и начали просить его, сперва так, без денег, а он: «Вы, отцы, дома хлеб-то даровой едите, у вас ничто не куплено, только деньги откладываете себе; а тут купи всякую луковицу. Так надо честь знать: вы едите, и другие, тоже, есть хотят». Мы ему и ну совать, кто полтинник, кто двугривенный, а дьячок N сунул 5 копеек. Сейчас же засунул деньги в стол, вынул из-под бумаг дело и отнёс в присутствие. «Завтра, говорит, можно будет получать». Не дай мы ему, окаянному, опять пришлось бы ехать домой с пустыми руками. Я уже и так приезжаю в третий раз. Денёк теперь нужно подождать здесь; хоть и накладно, да всё не то, что из дому ехать.
На другой день являемся человек тридцать, или около этого, в казначейство. Казначей Смирнов не задерживал нас: молча он выдавал жалованье всем тотчас, но за то всем не додавал по рублю. Следует получить, например, на весь причт 126 рублей 42 копейки. Смирнов велит росписаться в получении денег и прехладнокровно подкладывает 125 рублей 42 копейки.
— Здесь рубля недостаёт!
— Достаёт! Отойдите, дайте место другому!
И это скажет он самым покойным тоном, не глядя на вас. Можете говорить ему сколько угодно, можете горячиться, можете пригрозить жалобой — это всё равно. Смирнов, как камень, сидит неподвижно и отсчитывает деньги другому. От хорошо знал, что жаловаться не пойдёт никто. Недодавать всем по рублю, — это было его постоянное правило.
Ныне, при новом составе консистории, изменились несколько и порядки: ныне консистория, отославши ведомость в казначейство, даёт знать и благочинным: кто и сколько должен получить жалованья; благочинный уведомляет духовенство; духовенство приносит ему свои доверенности и отправляется в казначейство. И нынешние порядки немного избавляют духовенство от излишних поездок, а главное, — жалованье всё-таки получается вместо июля — в сентябре.
Все люди, живущие жалованьем, получают его в 20-х числах; неужели нельзя устроить, чтобы члены причтов получали жалованье по истечение каждого месяца, по удостоверениям благочинных? Рубль полученный в то время, когда он особенно нужен, — дороже десяти.
Следствием одиночества в глуши, нужды, совершенной зависимости от прихожан, попрошайничества, торга при требоисправлениях и консисторского управления бывает то, что духовенство теряет своё достоинство в своих собственных глазах, и делается как бы забитым, безличным. Отсюда, в людях бесхарактерных: нетрезвая жизнь, крайняя небрежность в одежде, неуменье держать себя в местах публичных и небрежность в самом требоисправлении.
Одежда, по-видимому, дело самое пустое, но для духовенства, вообще, она имеет огромное значение. Городской священник одевается всегда чисто, держит себя всегда солидно, — с полным сознанием собственного своего достоинства; а если он ещё к тому, положим, членом хоть попечительства о бедном духовенстве, то он смотрит, уж непременно на нашего брата, деревенщину, свысока: не перекрестясь и не подступайся. Нашего брата, деревенского, узнаёшь за версту: рясчёнка в три гроша, шляпёнка и того хуже. Приехавши за делом в город, сельский священник дорожит каждой минутой и бегает, размахивая рукавами, не обращая ни на кого внимания. Но такая небрежность в одежде и походке есть неизбежное следствие условий его домашней жизни. Летом обыкновенно, кухарки до́роги и, потому, большинство священников живёт без кухарок. Вогнали, например, вечером стадо коров из поля в село, бросятся они во все стороны по огородам и гумнам, — батюшка схватит хворостину да и пустится за ними, чтобы перехватить их и не дать зайти на чужие капустники. Чрез несколько минут ему придётся идти по селу, конечно, он идёт так, как бегал сейчас за коровой, — в одном кафтане без рясы. Сами крестьяне, — те, которые смотрели бы на него, — ходят раздевшись и разувшись; стал быть обращать внимание на то, как одет священник, решительно некому. Мало-по-малу весь такой строй жизни обращается в привычку. И потому мы, деревенские, не имеем того лоску, какой имеет священник городской, и делаемся предметом всевозможных насмешек, не только людей светских, но даже и кость от костей наших и плоть от плоти нашей, наша братия, — батюшки городские, — говорят с нами не иначе, как покровительственным тоном. Я, например, человек уже не молодой, 30 лет благочинным, священников в городе знаю всех до единого, большая часть из них знает и меня хорошо, — знает, что я «судим и штрафован не был, под судом не состоял и не состою», но я очень не многих встречал священников, которые говорили бы со мной по человечески, — непременно свысока, покровительственным тоном. От чего же это? Тут виноват не я лично, но виновато, в моём лице, наше сельское положение, — наша нищенская обстановка. К нам применяется известное изречение: «скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе кто ты таков». Об нас судят так: «ты живёшь с мужиками, собираешь лотками, одежонка на тебе в грош, — ну, и цена тебе грош».
