Так ли, иначе ли, в генисаретской долине маловато было людей достаточных из-за дробных земельных наделов. Правда, пашня здесь самая плодородная по всей Палестине, да плодородие передалось и людям, а вырваться из сего circulus vitiosus {Здесь: порочного круга (лат.).} невозможно без военных бедствий.
В тот вечер многие мужчины расположились под открытым небом. Я присоединился к ним; никто не уделил мне внимания - пришельцы во множестве подобным образом вступали в братство. Общество не отличалось особой избранностью, в чем я легко убедился. Почти все здесь в некотором смысле пребывали вне общества.
Элита состояла из вольных рыбарей и двоих-троих сборщиков податей, увлекшись идеями учителя, они забросили свое непотребное занятие. А остальные слушатели - батраки, поденщики, бродяги без всякого рукомесла, нищие и, питаю подозрение, обычные воры и вообще лихие головушки, готовые на любое вероломство. Весь этот беззаконный люд был остер на язык, груб повадками, что и выступало на каждом шагу, как исконная профессия выступала на поблекших до времени лицах у многих бродивших за Иисусом женщин.
Я скоро смекнул, в чем причина милосердия к Марии - оно глубоко таилось в солидарности людей одного класса.
Но следует воздать им должное: я застал бродячее сообщество столь совершенным, сколь это вообще мыслимо было во время оно, и то лишь среди аскетических общин на побережье Мертвого моря. И только весьма наметанный глаз мог усмотреть под покровом праведности позорное прошлое многих моих собратьев.
Благотворное влияние учителя сказывалось бесспорно: воздержанные, смиренные, в глубоком раскаянии, лишь изредка жестом или словом они выдавали прежнее свое занятие. Случалось, неофит нарушал неписаный и зыбкий статус братства; на первый раз прощалось, но сызнова изобличенного, его изгоняли из общины, хотя по-прежнему он имел право, ежели хотел, следовать за учителем. В разговорах братья и сестры не углублялись в свое прошлое, зачастую даже не сказывали имени. Когда дело доходило до свар, старейшие умиротворяли смутьянов, ссылаясь на учителя.
23. С Марией я переговорил тем же вечером. Уступая просьбам, она без всяких опасений вышла ко мне на дорогу. Ее лицо под грубым холстяным платом светилось красой юности и душевного покоя, едва обретенная добродетель и свежий воздух будто смыли с ее ланит не только притирания и помады, но и все следы блудодейства, неотвратимо въедающегося в черты лица, словно прозелень на медной посуде.
Без обиняков я заявил: пришел, дескать, увести ее от этих бродяг в иную, лучшую жизнь, достойную ее красоты и моей любви. В страстных словах живописал ожидающее нас счастье, искренне обещая все вплоть до женитьбы, хотя сие предприятие не так-то легко было осуществить, учитывая общественное мнение - с ним я, в конце концов, мог не считаться и просто уехать куда-нибудь, скажем, в Дамаск - и родовитость моей семьи, аристократической не только происхождением, но и причисленной Римом к нобилям. Наш род, предусмотрительно оставаясь в тени, не искал чинов или широкой огласки по праву богачей, однако уже тогда, во времена потомков Августа, держал в руках многих восточных царьков, с коими по своему усмотрению мог бы войти в любые матримониальные отношения, и к тому же с б_о_льшим успехом, нежели род египетского арабарха Александра Лисимаха, тоже искони иудейский, подобно нашему роду. Можешь себе представить моих родителей, дядьев и братьев, опозорь я семью подобной женитьбой. Верно, постарались бы они объявить меня недееспособным и полностью лишить доходов. Однако, предвидя подобные обстоятельства (и не без оснований!), я не ротозейничал насчет финансов и обезопасил себя некоторыми тайными операциями на случай, коли придет кому в голову лишить меня палестинских владений.
Весь мой капитал (оборотный, разумеется) не превышал пятисот тысяч сестерциев. Впрочем, Мария не вызывала опасений на сей счет, хотя, в общем-то, гетеры умеют иссушить золотой источник быстрее, чем ветер пустыниисточник оазиса.
24. Мария, выслушав меня, покачала головой и тихо сказала: ничего-то ей не надобно, близится день, когда справедливость низойдет с небес, и в ту пору надлежит быть с ним, с ним - с учителем Иисусом.
Я не верил ушам своим, однако понял: дела мои обстоят неважно и ничего не добиться ни денежными посулами, ни страстными признаниями.
Когда ныне, через несколько десятков лет, смотрю на юнца, на меня тогдашнего, не могу не изумляться подобной мешанине здравого смысла и наивности.
Возможно, впрочем, все это - лишь миражи памяти, которая есть не что иное, как переоценка фактов, произведенная ех post. Сами же факты давно канули в Лету, а то, что мы именуем воспоминанием, - не более чем размышление о них, размышление о размышлениях и так далее.
Как я уже писал тебе, у меня нет доверия к наипростейшей истории. Мифы рождаются ежедневно. Мы сами - миф, становимся собой - значит, становимся мифом. "Я", которое говорит сейчас, явилось значительно позже, нежели детское "он", нежели "ты".
Трудно определить, сколь ошибочна даже наша собственная мифомания, а уж о попытке верификации мифов всеобщих - религиозных, государственных, народных, то есть всего, из чего складывается история человечества, - и говорить не стоит.
В ту пору я, разумеется, отнюдь не питал подобных сомнений, лелея в сердце моем миф Марии - розы Сарона, нашей исконной идеи женской красоты. Я молчал, она вдохновенно приобщала меня Иисусовой науке, повторяя его слова, будто заучила их наизусть.
Рассеянно внимая ей, размышляя о всесилии этого сельского проповедника, я дивился: в сколь краткий срок пугливое, легкомысленное создание обратилось чудом премудрости. Елико возможно и в прошлой своей срамной жизни Мария была мила и привлекательна, ныне же, когда произносила высокие слова, лик ее, вся осанка дышали святостью, будто низошел на нее дух божий.
Я готов был пасть пред нею на колена, да, верно, так и поступил.
Прими во внимание, дорогой друг, пишу обо всем в прошедшем времени, и просил бы оным способом понимать не только поступки и душевное состояние действующих лиц, но и понятия абстрактные, ибо, не обладая конкретной сутью, они детерминируются определенным местом в реке времени, обозначить же оное возможно, только предварительно условившись, что оно принадлежит вполне конкретному прошлому. Посему слова мои: святость, дух божий и тому подобное - имели тогда религиозный смысл ритуала Яхве, а если применить их к сему дню, надлежало бы точно объяснить, какое содержание вкладываю в них сейчас, хотя, скорее всего, я попросту избегнул бы таких слов.
Тогда же, не колеблясь, и мыслил такими понятиями, и если не боготворил Марию, то лишь оттого, что вожделел ее.
В отличие от греков и других народов для нас, иудеев, мысль о телесном общении с божеством - ежели исходить из адекватности херувимов, то есть явленной божьей мощи, богам других религий - кощунственна и просто невозможна, потому-то, вожделея, я не мог боготворить, а присутствие в Марии духа божия, пусть мгновенное, естественным порядком делало ее святой, а посему и неприкосновенной.
25. Мария почувствовала мое отчаяние и мягко убеждала остаться с ними. Привела даже слова учителя: скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, нежели богатый войдет в грядущее царствие божие.
Такая вполне умеренная агитация не поколебала моих принципов в делах денежных, но все же настроила благосклонно отнестись к предложению Марии. Со временем обрыднут лишения, грязь и нищета кочевой жизни, уповал я, а в совместных странствиях, возможно, уговорю ее вернуться в лоно цивилизованного мира.
В те дни я мало представлял, сколь непостижимо влияние мистиков, подобных Иисусу, на человеческую психику, особенно женскую, ведь женщины неизбывная опора религии, и вместе с материнским чувством передают детям нечто иррациональное, присущее человеческой натуре. Неудобства нищенских будней, подобно капле, продолбят камень, прикинул я, и Мария изменит решение, надобно лишь уловить момент - ведь достанет же мне терпения и здравого смысла.
Я просил Марию сохранить в тайне мое положение: не решаюсь, мол, сразу остаться с этими людьми - слишком многим рискую; она же прибилась к ним, не имея иного выбора. "Да, пойду с вами, а вот выдержу ли многотрудную стезю, толковал я, - нельзя установить наперед, среди простого люда могу показаться барсом в овчарне". Мария уверяла: никто здесь не интересуется чужим прошлым, все равны пред учителем. Правда, среди братьев не сыскать такого богача, но это неважно, хотя, может, и лучше оставить в тайне мое происхождение, пока не снищу себе всеобщего расположения, в чем она нимало не сомневается. Обещала стать мне сестрой и возлюбить меня сестринской любовью, однако взамен потребовала: да не приближусь к ней с мыслью нечистой, ибо напомню тем давнюю неправедную жизнь и отдалю от царствия небесного. А она уповает вскоре, подобно остальным, взалкаю спасения и вместе с ними сподоблюсь царствия небесного, ежели отрекусь от "златого тельца".
