Ознакомительная версия.
Во времена Иисуса именование «сын человеческий» не имело функции самостоятельного титула. Некоторое отдаленное подобие такого использования данного словосочетания мы обнаруживаем в Книге пророка Даниила, где повествуется о видении, явившем образы четырех зверей и Сына человеческого. Пророк видит во сне, как проходят перед ним чередой, сменяя друг друга, господствующие силы мира в образе четырех больших животных; они выходят из моря — то есть «снизу», представляя собой, таким образом, власть, которая зиждется на насилии, которая по природе своей «звериная». В своем рассказе Пророк рисует мрачную, тревожную картину мировой истории. Впрочем, не все здесь окрашено в темные тона, есть и «положительные» моменты: первому зверю, крылатому льву, оторвали крылья, и тогда «он поднят был от земли, и стал на ноги, как человек, и сердце человеческое дано ему» (Дан 7:4). Очеловечивание власти оказывается возможным даже в такие тяжелые времена: власть может обрести человеческое лицо. Но это «счастье» весьма относительно; ведь история на этом не заканчивается, и чем дальше, тем она становится все более сумрачной.
Но вот после устрашающего воздвижения власти зла происходит нечто совершенно иное. Пророк видит, словно бы вдалеке, истинного Владыку мира в образе старца, который расправляется с нечистью. Затем «с облаками небесными» явился «как бы Сын человеческий <…> Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится» (Дан 7:13–14). Человек, находящийся «наверху», противопоставляется зверю, поднимающемуся «снизу». Подобно тому как звери, восстающие из недр, олицетворяют собой царства мира, существовавшие до сих пор, образ «Сына человеческого», приходящего «с облаками», возвещает совершенно новое «царство», царство «человечности», истинной силы, каковая исходит от Самого Бога. Это царство являет миру подлинную всеохватность, универсальность, положительный, совершенный образ истории, отвечавший давним сокровенным чаяниям. Сошедший с небес «Сын человеческий», таким образом, предстает как антипод зверю, поднимающемуся из недр морских, но олицетворяет Он собою не отдельное «лицо», а «царство», в котором мир достигает своей конечной цели.
В современной экзегезе существует мнение, что в основе текста Даниила могла лежать и другая редакция, в которой «Сын человеческий» представлен как конкретное, «живое» лицо; но поскольку мы не располагаем текстом этой редакции, то подобные рассуждения остаются всего лишь предположением. Часто цитируемые в этой связи тексты Третьей книги Ездры (3 Езд 13) и апокрифической Книги Еноха, в которых «Сын человеческий» описывается как реальная личность, являются текстами более позднего происхождения, чем Новый Завет, и потому не могут в данном случае привлекаться в качестве источников. Разумеется, эта связь между образом «Сына человеческого», мессианскими надеждами и личностью Самого Мессии поневоле напрашивается, но мы не располагаем текстами, которые позволяли бы проследить этот процесс слияния и демонстрировали бы прямую соотнесенность с деяниями Иисуса. Вот почему нам приходится ограничиться констатацией, что образ «Сына человеческого» представлен здесь как образ будущего «царства спасения» — образ, на который мог в дальнейшем опереться Сам Иисус, придав мессианским ожиданиям новую форму и соединив их с Самим Собой и Своими деяниями.
Обратимся теперь непосредственно к словам Самого Иисуса. Мы видели, что первая группа значений словосочетания «Сын Человеческий» связана с возвещением Его грядущего пришествия. В этом значении мы встречаем обозначение «Сын Человеческий» главным образом в речи Иисуса о конце мира (Мк 13:24–27) и в описании суда над Иисусом (Мк 14:62). Поэтому более подробно мы будем говорить об этом во втором томе книги. Здесь же мне хотелось бы обратить внимание лишь на один важный момент: в именовании «Сын Человеческий» возвещается будущая Слава Иисуса, Его пришествие, цель которого — свершить Страшный Суд и собрать праведных, «избранных». Но не забудем о том, что эти слова о Сыне Человеческом звучат в устах Того, Кто стоит перед судьями, принимая насмешки и обвинения, со всей очевидностью показывая нам, что Его Слава неотделима от Его страданий.
Правда, о страданиях прямо не говорится, но они составляют ту реальность, в которой находится Иисус, обращающийся к синедриону. Неожиданное соединение этих двух образов — Славы и страданий Сына Человеческого — обнаруживается у Матфея в символическом рассказе о Страшном Суде (Мф 25:31–46), где Сын Человеческий, вершащий суд, отождествляет Себя с алчущими и жаждущими, с нагими и больными, со странниками и узниками — со всеми страдальцами мира, а отношение к ним отождествляет с отношением к Себе. В данном случае перед нами не просто некий условный судия мира, о котором нам пока еще ничего неведомо. Его вочеловечение есть та реальная, конкретная основа, на которой зиждется это самоотождествление со страдальцами мира. Он — неимущий, Он — безродный, Он «не имеет, где преклонить голову» (Мф 8:20; Лк 9:58). Он — узник, обвиняемый, и Он умирает нагим на кресте. Отождествление Сына Человеческого, вершащего суд над миром, со всеми страждущими предполагает отождествление судии с земным Иисусом и показывает тем самым внутреннее единство Креста и Славы, презренности земного бытия и будущей силы, дающей власть вершить суд над миром. Сын Человеческий может быть только один, это — Иисус, и в этом Своем облике Он указывает нам путь, указывает меру, которой будет меряться однажды наша жизнь.
Традиционно считается, что словосочетание «Сын человеческий» в значении грядущего Мессии не может быть отнесено к аутентичным высказываниям Иисуса. Только два текста, представленные в Евангелии от Луки, признаются экзегезой — во всяком случае, некоторой ее частью — как подлинные слова Самого Иисуса. Первый из них относится к двенадцатой главе Евангелия от Луки: «Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими» (Лк 12:8–9). Второй текст относится к семнадцатой главе Евангелия от Луки: «…как молния, сверкнувшая от одного края неба, блистает до другого края неба, так будет Сын Человеческий в день Свой. Но прежде надлежит Ему много пострадать и быть отвержену родом сим» (Лк 17:24–25). Причина, по которой именно эти два фрагмента удостоились особой милости критиков, заключается в том, что «Сын Человеческий» и Иисус здесь как будто бы не совпадают друг с другом; особенно отчетливо, полагает критика, это видно по первому фрагменту, в котором Иисус говорящий явно не тождествен грядущему «Сыну Человеческому».
На это можно возразить, что Предание, по крайней мере древнейшее, понимало это иначе. Достаточно обратиться к параллельному тексту в Евангелии от Марка: «Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк 8:38). И хотя здесь не говорится прямо об отождествлении Иисуса и «Сына Человеческого», но сама структура предложения, его логика подводят к этому со всею очевидностью. В Евангелии от Матфея словосочетание «Сын Человеческий» в параллельном фрагменте отсутствует, но тем явственнее проступает связь между земным Иисусом и грядущим Судией: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мф 10:32–33). Но и в самом тексте Евангелия от Луки, с учетом общего контекста и смысловой направленности целого, эта тождественность «прочитывается» совершенно однозначно. Иисус, конечно, не говорит прямо, Он прибегает к иносказаниям, предоставляя слушателю возможность самостоятельно сделать последний шаг к пониманию. Но «функциональное» отождествление, основывающееся на параллелизме исповедания и отречения — здесь и на грядущем Суде, перед «Сыном Человеческим» и Иисусом, имеет смысл лишь в том случае, если речь идет о сущностно тождественных явлениях.
Судьи синедриона совершенно правильно поняли Иисуса, и Иисус не стал их поправлять, Он не сказал им: «вы неверно меня поняли, грядущий „Сын Человеческий“ это не Я, а другой». Внутреннее единство «кенозиса», добровольного земного уничижения Иисуса (ср. Флп 2:5—11), и Его грядущего пришествия в Славе является сквозным мотивом поступков и речей Иисуса, представляя собой именно то новое, «сугубо Иисусово», что является стержнем Его образа и Его слов и что не могло быть просто «придумано». Отдельные тексты неразрывно связаны между собой и не становятся понятнее оттого, что изымаются из общего контекста. Еще более ясно, чем в случае с первым текстом из Евангелия от Луки (Лк 12:8–9), которому подобная процедура изъятия не наносит большого вреда, это видно по второму тексту из Евангелия от Луки (Лк 17:24–25), в котором как раз и происходит полное слияние двух образов. Сын Человеческий явится не где-то в каком-то месте, Он вспыхнет молнией и озарит небо от края до края, осветит Собою для всех, так, что все узрят Его, Пронзенного (ср. Откр 1:7); но прежде Он — именно этот «Сын Человеческий» — должен претерпеть многие страдания и унижения. Страдания и грядущая Слава Его неразрывно связаны друг с другом. И совершенно очевидно, что и то и другое относится именно к Нему: к Тому, Кто говорит эти слова и одновременно уже находится в пути, который ведет Его к страданиям.
Ознакомительная версия.
