Ознакомительная версия.
Еще в начале этого десятилетия священников и грамотных мирян звали куда угодно, жадно ловили каждое их слово: ну вот наконец-то они объяснят нам, как жить! Помню, как один батюшка выступал несколько раз в программе «Спокойной ночи, малыши» — и наша маленькая дочь, знавшая и любившая этого батюшку, была очень огорчена. Еще бы, он занял место Хрюши и Степашки! А что, если теперь они займут его место в алтаре?
Но всё это очень скоро прекратилось. Людям стало не до «духовности»; вернее, они потребляли ее небольшими порциями: детей покрестить, машину освятить. Рынок «всё расставил по местам»: спрос — предложение. Странно было и заикнуться о том, что обряд и молитва не могут иметь цены по прейскуранту. Народ толпами валил креститься-венчаться, но мало кому приходило в голову, что крещение — вовсе не итог, а начало пути. Не долг, отданный памяти предков, а напротив, обещание перед Богом начать новую жизнь.
Но и нам некогда было это объяснять. Требовалось поднимать храмы и монастыри из руин, возрождать в них богослужение — эти цели были очевидны, просты и понятны. А научить народ жизни по Евангелию — это как? Ну вот, читаем проповеди, переиздаем Библии и прочую духовную литературу, кто хочет, разберется. А нам не до того, у нас служба, потом требы, потом машину кирпича привезут, от спонсора.
И эти спонсоры… Что можно собрать с нищего прихода, когда половину этих старушек самих подкармливать надо? Зато есть богатый человек, и не так важно, откуда у него деньги, важно, что он хочет пустить их на благое дело. Так возрождались храмы — и так же утрачивалась хотя бы минимальная финансовая прозрачность. Что получено, на что потрачено — эти цифры знали только несколько человек в каждом приходе, и не всегда даже в их число входил настоятель. А уж рядовым прихожанам и вовсе спрашивать было неловко. Платить мы были не готовы, брать на себя ответственность — как правило, тоже.
Постепенно стало заметно, какие мы разные, насколько разобщены. Когда-то, до революции, свой храм был почти в каждом квартале, и его прихожане знали друг друга не только по общей молитве — они были соседями по месту жительства, по работе, по социальной лестнице. Им было, где встретиться и о чем поговорить после службы. Но теперь люди ездили с другого конца Москвы к понравившемуся батюшке, и, если у них не было какой-то общей группы милосердия или евангельского кружка, то встретиться после службы они могли разве что в мак-дональдсе по соседству с храмом. И то, в 90-е биг-маки были мало кому не по карману.
А еще тогда не было интернета. Он стал появляться в домах ближе к концу десятилетия, очень дорогой и ненадежный, и мало кто мог позволить себе полноценное общение на форумах или, чаще, в ФИДО. Церковная пресса была за редчайшими исключениями сухой и официальной, редкие конференции и семинары собирали людей одного круга… Площадок для общения практически не было. Именно тогда родилась печальная шутка, что экуменизм — это когда общаются представители разных конфессий, супер-экуменизм — когда люди из одной конфессии, а гипер-супер-экуменизм — когда из одного прихода. И в самом деле, порой было проще обсудить какие-то насущные проблемы с зарубежными христианами (тогда они очень интересовались нашей жизнью и охотно помогали), чем с единоверцами и соотечественниками.
Церковь призвана быть в мире, но не от мира. В лихие девяностые в мире все бурлило, кипело, менялось — и в храме хотелось тишины и покоя, вечного, неизменного распорядка вещей. Чем консервативнее, тем лучше — эта обычная болезнь неофита стала в девяностых прямо-таки повальной эпидемией, люди массово искали, по выражению одного моего друга, «типикон спасения» — некоторую последовательность молитв и действий, которая гарантирует мир в душе и спасение в вечности. Не находили его, разумеется, и кто-то умерял неофитский пыл, а многие отчаивались и покидали церковь в полной уверенности, что Православие — сплошная зацикленность на внешнем, пустое обрядоверие. Бесплодность и тупиковость такого формализма, его несоответствие принципам Предания тогда еще мало кому была видна: мы были заняты строительством.
В девяностые мы сумели восстановить рухнувшие стены и наладить в них сносную жизнь. Мы успели разочароваться в наивных идеалах, но постепенно приучались брать ответственность за себя самих и близких. Так было и в обществе в целом, и в церкви. Но нам редко удавалось тогда наполнить эту жизнь радостью и смыслом, увидеть цель своего движения. Мы почти не общались друг с другом и пришли к концу того десятилетия поодиночке, относительно свободными, но издерганными и разочарованными. На пороге двухтысячных нам очень хотелось передохнуть, успокоиться, а проблемы пусть подождут…
И похоже, что в десятые годы нам предстоит наверстывать многое из того, что не было сделано в девяностые.
68. И что же такое сергианство?
Когда я впервые попал за границу в 1992-м году, я встретил православных из РПЦЗ. Они были практически такими же, как и православные в России (более того, они из нее совсем недавно уехали), но с одним существенным отличием: «в ту церковь ни ногой». И меня они тут же стали просвещать: мол, «красная церковь» безблагодатна… Почему, недоумевал я? Из-за декларации митрополита Сергия 1927 года, отвечали мне. Об этой декларации я к тому моменту уже знал, она казалась мне достаточно спорной (по меньшей мере), но логики этой я понять не мог. Более полувека назад один из иерархов моей церкви пошел на сомнительный компромисс с властями. Но от меня-то никто не требовал подписаться под этой декларацией. И что же, теперь Святой Дух навсегда оставил тех, кто не прервал общения с этим иерархом? Но тогда Он наверняка оставил тысячу или более лет назад и византийских, и римских епископов, которые тоже не всегда проводили безупречную политику. Земная церковь состоит из грешных людей, которые часто совершают неблаговидные поступки. Если нас это не устраивает, остается только основать собственную секту, которая будет лишена всякой исторической памяти, а заодно и исторических грехов.
Так я тогда рассуждал, и теперь так думаю, и не мог я понять тех, кто упорно говорил мне о сергианстве в начале 1990-х. Церковь была нищей, но абсолютно свободной, если бы даже она захотела пойти на недостойный компромисс с политиками, те и слушать бы ее не стали, у них были совершенно другие заботы.
Да и что такого страшного в этой самой декларации, рассуждал я? «Ваши-наши радости», как говорили мне знакомые из РПЦЗ? Но вчитаемся в формулировку митрополита Сергия: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». Разве это так уж сильно отличается от сказанного А. А. Ахматовой: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был»? Митрополит Сергий говорил о радостях и неудачах своей Родины, а не ВКП(б) или лично товарища Сталина, и думаю, что разгул красного террора он относил отнюдь не к радостям, а к бедам Родины. Примерно так разъяснил смысл этой декларации как раз незадолго до того, в 1991-м г. и патриарх Алексий.
Конечно, выражался вл. Сергий несколько двусмысленно, не следовало бы ему, пожалуй, делать таких заявлений… живи он тогда в Париже или Белграде, вместе со всей своей паствой. Но все они находились под той самой советской властью, которая не просто грозила тюрьмой лично митрополиту Сергию — она вполне всерьез могла взяться за окончательное искоренение всякого христианского присутствия в республике Советов. Было бы лучше, чтобы Сергий сказал всю правду, не покривил душой — а потом сгинул бы в лагерях не только он сам, но и немногие оставшиеся священники и активные миряне, чтобы уже через одно-два десятилетия Россия стала бы атеистической пустыней, как потом Албания и Северная Корея?
Судить митрополита Сергия и тех, кто пошел за ним, я и тогда не брался, и сейчас не возьмусь. Они не отреклись от Христа, они сберегли церковную организацию и возможность проповеди. От Христа они не отреклись, против веры не погрешили, а каков был предел допустимого компромисса в делах политических, об этом не можем судить мы, живущие в совсем иные времена. Очень может быть, что они за черту действительно заступили, но за это они уже ответили перед Богом. И уж не тем их судить, кто мог позволить себе полную свободу высказываний по другую сторону границы… и кто потом допускал неумеренные восхваления в адрес борца с большевизмом Адольфа Гитлера, еще не зная всей правды о нацизме, да и не желая ее знать.
Но вот почему мои знакомые так горячо говорили о сергианстве спустя более полувека после той декларации, почему некоторые продолжают говорить о нем и сегодня, я, кажется, начинаю понимать. И дело тут совсем не в митрополите Сергии… Он был заложником советской власти, а если ты стал заложником террористов, правило только одно: исполнять их требования, сохраняя себе жизнь. На время приходится забыть о чести и достоинстве, о законах и привычках. Так обстоит дело и с любыми религиозными нормами: например, самые строгие ревнители иудейских законов о кошерной пище или субботе пояснят, что действие этих законов приостанавливается, когда речь идет о спасении человеческой жизни, ведь это высшая ценность в этом мире. А здесь спасали не себя, а церковь.
Ознакомительная версия.
