Все такого рода стремления к дальнейшему совершенствованию жизни, правильно понятые, не опрокидывают существующего, не пытаются заменить его чем–то абсолютно новым. При всей новизне, по сравнению с привычным прошлым, того, на что они направлены, они суть не что иное как стремление к укреплению и углублению старого фундамента европейской жизни и культуры — именно, христианских понятий и идеалов, на которых она строилась уже 18 веков. Не надо забывать, что с преодолением национал–социализма и фашизма еще далеко не преодолены те новые силы, которые в нашу эпоху вступили в борьбу с заветами христианской правды.
Мировая эпоха, в которую мы вступили за последние десятилетия, не есть, — как ее часто называют, — господство «нового язычества»; она есть нечто совсем иное и гораздо худшее. Язычество — по крайней мере, в его античных формах, а отчасти даже и в самых первобытных его формах — принципиально признавало обязанность человека покоряться божественной воле, знало различие между добром и злом, необходимость человеку умерять его хаотические вожделения. Язычество по-своему, хотя и несовершенно, знало и признавало Божью правду — божественную норму бытия. Современный же мир, будучи умышленным восстанием против Христа и Его правды — прежде, несмотря на всю фактическую греховность человека, бывшей в принципе предметом благоговейной веры, — есть тем самым принципиальное отвержение воли и правды Божией, культ самодовлеющего человеческого своеволия, — что по существу равносильно поклонению сатане, «князю мира сего». В этих условиях, повторяем, особенно существенно напоминать людям о необходимости во всей их жизни — в том числе и жизни общественной, в общем порядке их бытия — руководиться, в уяснившемся нам смысле, идеалом Христовой правды, совершенствовать мир через блюдение и ограждение вечных, незыблемых нравственных основ бытия. В этом — особое значение, именно в нашу эпоху, задачи христианского совершенствования мира.
Если мы в заключение этого анализа проблемы совершенствования мира спросим, на чем именно, т. е. на каком онтологическом соотношении, основана возможность совершенствования мира и нравственная обязательность стремления к нему, то мы — кратко резюмируя уяснившееся нам выше — должны будем сказать следующее. Возможность и нравственный постулат совершенствования мира опирается онтологически на отношение между Богом и миром. Бог — до конца и конечного преображения этого мира — трансцендентен миру, и потому «царство Божие» в принципе, по существу — «не от мира сего», не вмещается в пределы мира. В силу этого Бог в составе мира (в его нынешнем зоне) не есть «всяческое во всем»; или, что то же, как мы видели выше, Бог отнюдь не всемогущ в смысле внешне зримой и ощутимой победоностности, а, напротив, только незримо и идеально всемогущ и в составе самого мира действует только по образцу света, который, излучая себя и озаряя все вокруг себя, все же остается окруженным плотной стеной тьмы и светит только «во тьме». Этим определено имманентное несовершенство мира, не устранимое никакими человеческими, мирскими силами, а пребывающее до конца мира и кончающееся только его чудесным — превышающим все человеческие и земные силы — преображением. С другой стороны, однако, Бог не только трансцендентен, но одновременно с этим и имманентен миру, присутствует и действует имманентно в самом творении. Более того, человек и мир, будучи образом Божиим, отражением сияния и славы Божией и в своей первозданной природе происходя от самого Бога, не есть бытие, прямо противоположное благодатной силе Света, а, напротив, потенциально сродни ей и ею пронизано. Само творение в своей первозданной основе есть свет — хотя и отраженный. Поэтому, через посредство человека и его духовного, умственного и нравственного творчества, благодатная сила света обнаруживает свое действие и в составе самого творения.
«Свет светит во тьме». Как мы видели, это косвенно применимо и к составу самого творения. «Свет истинный, просвещающий всякого человека, приходящего в этот мир», — свет Логоса, через который произошел сам мир, — этот свет не только изливает извне, свыше, свои благодатные силы в мир, но и продолжает светить в глубинах мирового бытия, в первозданной глубине человеческих душ. Точнее говоря, этот свет изливает благодатные силы именно через посредство человеческих сердец, в которые он внедряется, и при соучастии пробуждаемой им человеческой нравственной воли. И этот свет, в своем имманентном миру бытии, также светит «во тьме», находится в беспрерывной борьбе с тьмой и потому реально светит только сумеречным, тусклым светом, как некий далекий огонек (Мейстер Эккарт называл его «искоркой», Funkchen), пробивающийся сквозь толщу тьмы и иногда лишь едва видимый в темноте. Но если окончательная победа света над тьмой в составе самого мира и невозможна в нынешнем мировом зоне и он обречен оставаться «светом, светящим во тьме», то все же он может и разгораться сильнее, ярче озаряя царство тьмы, и ослабевать и тускнеть. И потому наша обязанность как «чад Божиих», как «детей света», — не только стремиться жить в самой надмирной стихии этого божественного света, и не только ограждать человека и мир как тварные воплощения Света от разрушительных сил зла, но быть носителями Света и в самом мире, неустанно стремиться к тому, чтобы именно и в составе самого мира, в производной сфере порядка мировой жизни, этот Свет не тускнел, а разгорался возможно ярче, возможно светлее озаряя и животворя мир. Христос не только незримо победил мир, приняв на себя его грехи и будучи распинаем на кресте среди этого темного, греховного мира, — и не только некогда должен явно восторжествовать над миром, преобразив его в новое творение, где Бог будет всяческое во всем; но, пребывая отныне и до века вместе с нами в самом составе этого мира — в составе нашей земной жизни, — Он может — в меру напряжения нашей воли, готовящей «пути Господни», — все глубже внедряться своей светоносной, животворящей Правдой в нашу общую человеческую жизнь.
Этим определен долг христианской активности в мире — и самый смысл этой активности. Общая тенденция нашего размышления может легко встретить упрек, что, намечая границы человеческого стремления к осуществлению правды и добра в мире, обличая, как неосуществимые и гибельные иллюзии, некоторые заветные упования человеческого сердца, мы ослабляем импульс к нравственной активности и содействуем распространению установки нравственной пассивности. Такой упрек основан, однако, сам на опасном заблуждении, что надо верить в осуществимость невозможного, чтобы иметь нравственный мотив для осуществления возможного, — что надо задаваться целями, превышающими человеческие силы, чтобы поддерживать импульс нравственной активности в совершенствовании жизни. Таков, повидимому, скрытый волевой мотив, лежащий в основе веры профанного гуманизма во всемогущество начал добра и разума в человеческой природе — в основе его нежелания видеть реальность греха и зла и признавать несовершенство человека. Но как бы распространено ни было это умонастроение, — такое искусственное подхлестывание нравственной воли есть само свидетельство некого болезненного духовного состояния современного человечества. Фактически такое стремление к неосуществимому — к тому, что противоречит самому онтологическому составу бытия, — может на практике приводить только к двум последствиям: либо к благодушной мечтательности, к простой проповеди нравственной активности, под которой скрыта реальная пассивность, «лень лукавого раба», — либо же к лихорадочной, болезненно возбужденной и слепой активности, сильной только в разрушении и совершенно немощной в творчестве, — к прославляемому ныне самодовлеющему «динамизму», упоенному своей собственной бессмысленностью. В обеих разновидностях это есть позиция моральной безответственности, что всегда совпадает с внутренней, духовной пассивностью.
Подлинная активность, напротив, истекая из активности внутренней, духовной, есть всегда активность зрячая, отдающая себе отчет в составе той реальности, на которую она направлена. Подлинная, здоровая активность поэтому не только совместима с трезвым реализмом, но и прямо его требует; и именно поэтому христианский реализм, о котором мы говорили выше, не ослабляет христианской активности, а есть ее необходимое условие и естественный, здоровый стимул к ней. Христианский реализм не только не ведет к пассивности, но, наоборот, требует максимального напряжения нравственной активности. Только там, где мы не расслабляем нашей воли «политикой страуса», а мужественно глядим в глаза опасностям и трудностям нашей жизни, ясно сознаем цели нашей активности и формы, в которых они практически могут быть осуществлены, — мы обладаем подлинным нравственным фундаментом для напряженной, энергичной активности. Нравственная сила почерпается здесь не из неизбежно шатких иллюзий, не из фальшивого раскрашивания эмпирической реальности в розовый цвет, а из подлинно неисчерпаемого вечного источника сверхмирной Правды, соучастниками которой мы себя сознаем, — из Высшей силы, подлинно всемогущей в составе нашего духа, хотя в эмпирически–человеческом своем обнаружении и в составе самого мира вынужденной бороться с враждебными ей силами «мира сего». Такова подлинно здоровая нравственная активность, сочетающая неисчерпаемую силу веры с разумным учетом реальности, — не только внешне, но и внутренне мужественная активность служителя Бога любви, которому нет надобности быть Дон Кихотом, чтобы быть в этом мире неустрашимым и неутомимым рыцарем Святого Духа. Христианская активность есть по существу активность героическая. Это есть активность сынов Света в царстве тьмы, сочетающих неколебимую веру в свое высшее призвание с ясным сознанием могущества в мире зла — силы князя мира сего, на борьбу с которым они призваны, и со смиренным и трезвым сознанием своего собственного несовершенства.
