Когда возвратившиеся из Воскресенского монастыря власти и бояре представлялись государю, то он, взглянув с улыбкою на Паисия, спросил: «Ну что, видел Никона?» «Поистине, – отвечал Паисий, – лучше бы мне было не видеть такого чудовища, лучше бы я хотел быть слепым и глухим, чтобы не слышать его циклопских криков и громкой болтовни». Не остался в долгу и Никон пред своим соперником. Вслед за тем как царские посланные отправились в Москву, Никон отправил к государю длинный извет, в котором особенно нападал на Паисия, жаловался на его грубость, что он не принял от патриарха благословения, как следовало бы, не приветствовал ласковым словом, убеждал государя не доверять такому самозванцу митрополиту, не имеющему законных свидетельств, и взводил на него множество и других обвинений. Но на извет Никона не обратили внимания.
Вскоре после этого посетил Никона архимандрит афонского Констамонитова монастыря Феофан. Он был родом не грек, а белорусец и потому, отправляясь в Москву за милостынею для своей обители, упросил, чтобы ему дали грамоту за печатями всех афонских монастырей в удостоверение того, что он действительно есть архимандрит одной из афонских обителей. Находясь в Москве, Феофан отпросился у государя на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, но между тем самовольно отправился в Воскресенский, хотя иноземцам запрещено было ездить туда без позволения государева. Когда об этом узнали, Феофана подвергли допросу, и он не стал запираться, но оправдывал себя, что будто бы не знал о таком запрещении, и ссылался на пример другого какого-то архимандрита Исаакия, который ездил туда тоже без спроса у государя. О своей же поездке в Воскресенский монастырь Феофан показал, что, находясь в Москве, встретил Никонова келейника, новокрещеного Дениса, и сообщил ему, что привез к патриарху грамоту от двадцати монастырей Афонской горы и мощи священномученика Власия. Никон прислал за архимандритом телегу. Представляясь патриарху, Феофан принял у него благословение и поднес ему грамоту от афонских монастырей и святые мощи (архимандрит умолчал, что привез еще Никону, о чем свидетельствует сам Никон, изданную в Риме книжицу «Толкование на песнь „Величит душа моя Господа“, где напечатано было письмо Паисия Лигарида под его мирским именем Панталеона к одному архиепископу римской веры). Никон принял архимандрита ласково, умыл ему ноги и звал его к своей трапезе. У патриарха за трапезою ели в тот день много мирских людей, человек с двести. И патриарх говорил про Паисия, митрополита Газского, как он по указу государеву приезжал к нему с боярами, что бояре у его благословения были, а Паисий не был и братского целования не учинил, за что стало патриарху гневно, и между собою учинили они прекословие, и ради гнева патриарх поступил дерзостно – назвал Паисия псом и иные досадительные слова ему сказал. „Но, – продолжал Никон, – хотя я ему такие оскорбительные слова говорил, только гнева на него не держу и, памятуя правила св. отец, не получа с ним прощения, Божественной службы чуждаюсь. А он называл меня латинником, будто я хочу идти под суд папы Римского. И то он на меня взносит, не рассудя: я-то говорил на папино лицо по такому намерению, что у нас глава нового Рима – Цареградский патриарх, и я под суд хочу идти к нему, а не к латиннику. И с того времени по сие число у меня с Паисием пря, и за очи он называет меня не патриархом, а я его – не митрополитом. А как он прежде сего именовал меня патриархом и ходил ко мне под благословение, в то время и я его митрополитом именовал и никаких досадительных и бесчестных слов ему не говаривал. А ведаю я про то подлинно, что он благословен и рукоположением посвящен в митрополиты Цареградским (Иерусалимским) патриархом Паисием“. Отпуская Феофана, Никон благословил его иконою, дал ему на милостыню 20 рублей и велел отвезти его в Москву тому же своему келейнику. Если верно передал архимандрит Феофан слова Никона, то они дают невысокое понятие о Никоне. Его объяснение, будто, говоря о суде пред папою, он разумел вовсе не папу, а патриарха нового Рима, т. е. Цареградского, напоминает иезуитскую уловку известного Иоасафа Кунцевича, который, желая привлечь в унию православных полочан, сначала уверял их, что и он, как они, подчиняется Вселенскому же патриарху, разумея под этим именем в своей совести не Цареградского патриарха, а папу. И если Никон подлинно знал, что Паисий посвящен в митрополиты законною властию, то за что же называл его самоставленником, самозванцем и под.
Вина архимандрита Феофана состояла не в том одном, что он самовольно ездил к Никону, но еще в том, что предварительно не заявил в Посольском приказе грамоту, которую привез с Афона и отдал Никону; по возвращении от Никона в Москву самовольно, без дозволения государева, служил здесь литургию в приходских и домовых церквах и в мирских домах говорил непригодные речи, а спустя немного времени начал часто ходить в Посольский приказ и докучать, чтобы государь пожаловал ему милостыню и отпустил из Москвы на Афонскую гору. Когда же Феофану объявили, что отпустить его теперь невозможно, так как вокруг Киева и во всей Малороссии находится неприятельское войско, польское и татарское, он отвечал, что поляки и татары ему нестрашны, и продолжал упорно настаивать на своем отпуске. Между тем было дознано, что Феофан собирал в Москве тайным образом вести о государевых ратных людях и всякие другие, а некоторые из греков, бывших в Москве, сообщили, что он до приезда в Россию был у польского короля и гетмана Потоцкого, у жены которого состоял прежде отцом духовным, и что Потоцкий отпустил его в Москву как своего лазутчика, чтобы он собрал там нужные сведения и про все разведал. Сделалось понятным, отчего так настойчиво хлопотал Феофан о своем отпуске именно теперь, когда гетман Потоцкий вступил с своим войском в черкасские украинские города. И потому по указу государя от 11 декабря 1663 г. Феофан за все его вины сослан был под строгий надзор в Кириллов монастырь. Оттуда он писал письма к патриарху Никону с просьбою походатайствовать об освобождении его чрез государева духовника и Федора Михайловича (Ртищева); писал о том же к самому Ртищеву и к думному дьяку Алмазу Иванову; писал к находившемуся в Москве какому-то «пану Ериповичови, педагогу детей епископовых», чтоб о заточении его известил епископа, а епископ письменно попросил бы о нем Ртищева и самого государя; писал еще к какому-то дьякону Арсению в Москве, чтобы уведомил о нем чрез писание не только епископа, но и «пана гетмана» через запорожских казаков, какие находятся в Москве. Но, не видя никакого успеха от всех своих писем, Феофан решился бежать и действительно бежал из Кириллова монастыря ночью под 7 октября 1665 г. Как только государь получил известие об этом, тотчас приказал разослать указы в Псков, Киев и другие места с описанием примет бежавшего Феофана (указано было и на то, что он «речью словесен и языком греческим, турским, и волоским, и польским навычен»), чтобы его, где бы он ни появился, в монашеской или в мирской одежде, не пропускали за границу, а схватили и в оковах представили в Москву. Послал государь дьяка Димитрия Шубина и к патриарху Никону, чтобы он дал такой же приказ в монастыри своего строения относительно бежавшего Феофана, и Никон обещался исполнить, но сказал: «Я знаю Феофана и не чаял от него ничего худого; недавно он писал мне из Кириллова, но в письме нет ничего дурного», причем вручил письмо дьяку и присовокупил: «Есть и похуже его, архимандрита, митрополит Газский; он всякой ереси научен, и мясо ест, и на землю молдавского князя навел турского царя, который и овладел ею». Впрочем, все эти хлопоты о поимке Феофана скоро прекратились: 18 октября он был схвачен в Вологодском уезде на устье реки Кубены, в восьмидесяти верстах от Кириллова монастыря, и, будучи приведен в монастырь, пред всем монастырским Собором объявил за собою государево слово в надежде, что будет вызван в Москву для допроса. Но государь приказал (от 13 ноября), чтобы допросили Феофана в монастыре про то слово и отписали в Посольский приказ, а самого Феофана сослали в Соловецкий монастырь. Феофан государева слова не объявил, а дал только за своею рукою письмо к государю и в декабре был сослан в Соловецкий монастырь.
Судя по тому, что Никон мог угощать своею трапезою разом по двести человек мирян и жаловать по двадцати рублей милостыни, как видели мы из рассказа архимандрита Феофана, нельзя, конечно, предположить, чтобы он, Никон, находился тогда в крайней бедности. А после таких резких, хульных, непростительных отзывов о царе государе, какие позволил себе Никон в своих разговорах с царскими посланцами и особенно в своей книге «Возражений», трудно было подумать, чтобы вскоре за тем не устыдился Никон обратиться к тому же оскорбляемому и унижаемому им государю и говорить ему о своей крайней нужде, просить у него пособия, уверять его, что невинен пред ним, что на него, бедного патриарха, все клевещут и лгут. Между тем Никон так именно поступил. В начале ноября 1663 г. он написал к государю следующее письмо: «Пришли вести, что польские и литовские люди идут в твои государевы города и стоят недалеко от Вязьмы, пойдут и дальше. А мы живем в пустом месте, прискудали до конца, хлеба и денег нет. Милосердый великий государь! Выдай милостивый твой указ, чем нам пропитаться и защититься на пустом месте. Помяни святое свое слово, как присылал я сельничего своего Афанасия Ивановича Матюшкина, и он говорил пред Христовым св. образом много раз: „Великий государь тебе велел сказать, что не покину тебя вовеки“. А когда в прошлых годах объявили о татарском нашествии и я приходил в Москву, то думный дьяк Алмаз Иванов сказывал мне твоим государевым словом: „Ступай, живи в своих монастырях, и великий государь тебя не покинет, велит уберечь“. Когда ты, великий государь, был на освящении церкви в Воскресенском монастыре и я тебе говорил, что место хорошо, да строить нечем, то ты дал слово свое: строй, а мы не покинем. Вспомнив все это, обратись на милость. А что тебе лихие люди клевещут на меня, ей, лгут. А я ныне за твоим государевым словом хотя и умереть рад здесь. Если не попомнишь слова и обещания твоего, то на тебе Бог взыщет, а мне смерть – покой по писаному». Это послание передать государю Никон просил Федора Ртищева, к которому, между прочим, писал: «Пишем, надеясь на твое незлобие и вспомнив, как ты был здесь после отъезда нашего из Москвы и слово свое дал быть нашим братом и строительствовать о всяких монастырских нуждах. Да и в прошлом 1662 г. как ты присылал брата своего Федора Соковнина, а в другой раз Порфирия, то приказывал, чтоб нам тебя иметь в любви своей, как прежде». Какие были последствия этого послания Никонова к государю, неизвестно.
